Не в силах больше слушать эту усатую чушь, Кордовин с порогамахнул хозяину рукой и вышел в дождь, ни на минуту не утихавший.

* * *

Надо было куда-то податься. Надо было срочно куда-то изачем-то себя потащить. Проволочь так, чтобы устать и не думать, и незагадывать — чем закончатся переговоры усача с его Пепи, любительницейискусства…

Где-то он встречал имя этого художника — СаккариасКордовера… Действительно, почти тезка. Привет тебе, благородный мастеровитыйдон Саккариас, от прощелыги и преступника Захарки.

А вот охаял он мастера напрасно. Конечно, подлинныеживописные слои откроются после расчистки, но и сейчас видно, что картинахороша. Кордовера… Кордовера… Что-то знакомое. Вроде бы одна из его работвисела в доме-музее Эль Греко, в компании современников великого Мастера, нотам уже полгода как ремонт и тотальная перестройка… Куда, к кому бы из местныхсунуться, не вызывая особого интереса? Господи, только бы Пепи любила денежкитак же, как любит она старые шляпки и корсеты!

В отель, куда он собирался вернуться и основательно выпить,чтобы не дожидаться так напряженно письма от Люка, он идти раздумал. Знал, чтосейчас станет метаться по комнате, мысленно представляя себе картину вполутемной нише, в закуте у туалета, и мечтая, лелея видения головокружительнойлегкости и микроскопической точности кисти, с какой она приобрететсакраментальное имя, стоит лишь чуть удлинить кончики пальцев неизвестногосвятого — Бенедикта? Бернарда? Ильдефонсо? — чуть вытянуть краешекбледного уха… а больше и не надо, больше ничего и не надо…

Его колотил озноб, дважды он заруливал в какие-то бодеги —пропустить рюмку-другую хорошего красного мускателя или хереса…

«Здравствуй, грусть! — несся вслед ему полныйсдержанных слез голос женщины. — Если ты знаешь счастливых людей, поведаймне, как их зовут, расскажи мне о них. Только не говори о любви…»

Вдруг он решил, что часть коллекции дома-музея Эль Греко,вполне вероятно, могли временно разместить в городском музее Санта-Крус.

Бывший госпиталь Санта-Крус, детище заботливого маррана,великого кардинала дона Педро Гонсалеса де Мендосы, основанный им в 1494 годудля брошенных сирот — интересно, для чьих брошенных сирот? — ведь минуловсего два года после изгнания евреев из Испании… В утробе каждой европейскойстраны есть свой могильник изничтоженной еврейской общины, подумал он, но вутробе Испании он велик настолько, что продолжает и сегодня распирать ее ипучить.

Как обычно, помедлил перед великолепным порталом — тот былнаселен фигурами святых и патриархов, королей и кардиналов, что сообщались,обнимались, преклоняли колена перед обретенным Иерусалимским Крестом,приветствовали друг друга перед Золотыми воротами, приготовляясь встретитьМессию… Вся Испания и вообще весь западный мир продолжали бесконечно кружитьвокруг персонажей и притч истории крошечного народа, перебирая и толкуя каждыйкамушек пятачка земли в Иудейских горах — тех горах, подумал он, усмехаясь, гдесейчас стоит его дом под охраной разбойника Чико и двух старых арабских замков.

Шахматный пол длинной, темно-розовой залы с картинами ЭльГреко уходил в перспективу. Какому идиоту пришло в голову красить стены в этотцвет, перебивая звучание картин?

Он знал не только все полотна в зале Грека, но даже, закрывглаза, мысленно мог воссоздать местоположение каждого на стенах.

Как только входишь в арку, по левую руку будет «ВознесениеМарии», затем — «Снятие одежд», «Иоанн Креститель и Иоанн Богослов», «Святоесемейство»… — далее дырка: уволокли на реставрацию «Распятие». Затем идет«Благовещение»… Затем следуют две явные подделки, что бы они там себе нивоображали, эти музейные господа. И, наконец, — да нет, не наконец, асразу издалека несущееся на тебя: гениальное «Непорочное зачатие», 1612 год…

Он — в который раз — остановился перед полотном. Бог знает,сколько часов в общей сложности он провел здесь, перед прелестным этим трио —лютня, флейта, контрабас…

В упражнениях йоги, помнится, часто используется задержкадыхания. В брошюре какого-то известного практикующего йога он читал, что тот«дышит позвоночником», а не легкими… Странная дрожь вскипала по позвоночнику,когда он долго смотрел на поздние холсты Эль Греко. Гигантские витражные иконы:подле картины невозможно глубоко вдохнуть, происходит невольная задержкадыхания, пространство уплощено, физиология стиснута, а пленный дух рветсявовне. Перехлестывающие друг друга накидки Марии и лютниста, вытянутое тельцемладенца-ангела — и младенческие головки ангелов вверху, как гирлянда луковойсвязки, — все уходит в вертикаль.

Наконец он отступил на несколько шагов, повернулся и пошел квыходу из залы. Но перед самой аркой вновь обернулся.

Одеяние Марии тлело и колебалось, как пламя свечи. Линиягоризонта на полотне, как всегда, опущена; под нереальным сплетениемархангелов-музыкантов, яйцеголовой потусторонней Марии и изломанных ангелов,столь похожих на розовых гуттаперчевых бесенят, — лежит искореженныйфантасмагорической перспективой болотно-зеленый город ночного кошмара — все тотже Толедо. И вдруг в правом нижнем углу картины: прозаический букет цветов,какая-то змейка, и то ли печатка, то ли еще какой-то мелкий бытовой предмет,над реальностью которого крылья Архангела кажутся настоящим безумием…

Blanka paloma, белая голубка — не правда ли? — будетособенно уместна в картине, на которой изображен святой…

Поднявшись к площади Сокодовер, он повернул направо, ивитками крутого и узкого тротуара, сопровождавшего витки шоссе, стал спускатьсяк каменным бочонкам городских ворот внизу — Пуэрта де Бисагра.

Дождь прекратился… Небо просветлело; в облачном покровепрорезались несколько молочно-голубых лепестков, как радужка впервые открытыхглаз новорожденного. Эти неожиданные лепестки, то и дело меняя очертания,вспыхивая и кружась в самых разных окрестностях небосвода —огромно-колокольного с такой высоты, — придавали бегу облаков угрюмуюстремительность.

Отсюда открывался широчайший вид на окрестности новогоТоледо — с жилой застройкой последних лет, лентами и нитями дорог, с серымикубами гаражей и складов, с какими-то явно промышленного толка безликимизданиями. Особняком среди них далеко внизу стоял суровым каменным каре еще одинмузей — госпиталь Тавера.

Вот это было последним, что он хотел бы сегодня увидеть —ретабло в маленькой церкви госпиталя Тавера. Собственно, ему нужна была толькоправая часть ретабло — «Крещение» Эль Греко. После чего можно возвратиться вотель и попытаться как-то прожить эту ночь.

— Подождите, сейчас вернется гид, — сказала емупо-английски девушка в кассе. Билет стоил копейки и включал в себя услугиэкскурсовода. — Она отлучилась на минутку.

— Благодарю, я обойдусь, — отозвался он инаправился к каменным ступеням, которые поднимались к аркадам знаменитогоДвойного патио, слишком большого и неприютного, мощенного плитами старогосерого камня.