Дотащив наконец Павлика и саквояж, толстяк тотчас повесилфуражку на гвоздь над конторкой, превратившись, таким образом, из комиссионерав самого хозяина предприятия. Впрочем, вскоре оказалось, что он в себесовмещает еще четыре лица: официанта, повара, номерного и портье, то есть весьперсонал отеля, кроме горничной и кассирши, чьи обязанности исполняла егосупруга.

«Эспланад-отель» помещался между лавочкой старьевщика ихарчевней «тратторией» – в таком узком переулке, что в нем ни в коем случае немогли бы разъехаться два экипажа. Впрочем, это имело чисто теоретическоезначение, потому что весь переулок представлял собой не что иное, как лестницус вытертыми плитами широких каменных ступеней. Между высокими, но очень узкимидомами на веревках сушилось разноцветное белье, и, несмотря на то что вокругбушевали самые яркие краски неаполитанского июня, в переулке было темно, сыро,а в окне траттории даже светился зеленый газовый рожок.

В «Эспланад-отеле» имелось всего четыре номера, выходящиедверями и окнами в стеклянную галерею внутреннего двора, очень похожего надворы старой Одессы, с той лишь разницей, что цветущие олеандры и азалии рослиздесь прямо из земли, а не стояли в зеленых кадках, а помойка была переполненане только обрезками цветной зелени, рыбьими внутренностями, но также большимколичеством устричных раковин, красной шелухи лангуст и половинками громадныхвыжатых лимонов.

Увидя обои со следами клопов, две страшные кровати подбалдахинами и облупленный железный рукомойник, расписанный видамиНеаполитанского залива, Василий Петрович схватил саквояж и уже готов былнемедленно бежать из этого вертепа, но силы оставили его. Он сел напошатнувшийся плетеный стул и, раскрыв самоучитель, стал торговаться. Хозяинтребовал десять лир в сутки, Василий Петрович давал одну. В конце концовсошлись на трех, что было всего лишь на одну лиру дороже, чем следовало.Теперь, не теряя драгоценного времени, можно было отправляться осматриватьдостопримечательности. Но вдруг Василий Петрович почувствовал, что ему трудновстать со стула. Только теперь он понял, как утомило его длительное морскоепутешествие, показавшееся сначала таким легким и удобным. Он с усилиемперебрался со стула на кровать и некоторое время сидел под распятием скрасными, сонными глазами, протирая платком стекла пенсне. Видимо, он ещенадеялся побороть усталость, но из этого ничего не вышло.

– Знаете что, братцы. – сказал он с виноватой улыбкой, – я сполчасика сосну. Да и вам советую. Снимайте сандалии, заваливайтесь…

Павлик, у которого после насильственного путешествия наплече комиссионера тоже слипались глаза, стал покорно снимать сандалии. Но Петене терпелось выйти в город. Он хотел поскорее отправить корреспонденцию:письмо, взятое у Гаврика, и открытку тете с описанием «извержения» вулканаСтромболи.

Сначала отец испугался, но Петя с таким достоинствомзаметил, что он уже не маленький, с таким глубоко религиозным выражением налице поклялся и перекрестился на распятие, обещая лишь купить в лавочке марку исейчас же возвратиться обратно, что отец в конце концов согласился и вручилПете красивую итальянскую серебряную лиру на почтовые расходы. При виде этого уПавлика пожелтели глаза.

– А я? – быстро сказал он, надевая сандалии.

– А ты будешь спать, – холодно ответил Петя.

– Я не тебя спрашиваю, а я папу спрашиваю.

– Боже упаси! – испуганно воскликнул отец.

– Чего? – скривив на всякий случай рот, спросил Павлик,готовый в любую минуту заплакать.

– Что – чего? – строго сказал отец.

– Чего Петьке можно, а мне нельзя?

– Во-первых, не «чего», а «отчего»; пора бы уже научитьсяправильно говорить по-русски; а во-вторых, не «Петьке», а «Пете».

– Пожалуйста, – с готовностью согласился Павлик. – ОтчегоПете можно, а мне нельзя?

– Оттого, что Петр большой, а ты маленький.

Этот аргумент всегда раздражал Павлика. Сколько он ни рос,как ни старался, но по сравнению с Петей всегда был маленьким.

– Я не виноват, что Петя старше, а я младше, – захныкалПавлик. – Ему все можно, а мне ничего нельзя!

– Да, но ведь я иду в город по делу, мне нужно отправитькорреспонденцию, а ты для баловства, – назидательно сказал Петя.

– А может быть, мне тоже надо корреспонденцию?.. Папочка,пусти меня!

– Ни под каким видом! – решительно заявил отец, и этовселило в Павлика некоторую надежду.

Обыкновенно после слов «ни под каким видом» отец, немногоподумав, прибавлял: «Впрочем, если ты дашь мне слово, что будешь вести себяприлично…» – или что-нибудь в этом роде. Для того чтобы ускорить дело, Павлик сгрубым притворством заплакал, украдкой посматривая на отца. Он хорошо изучилхарактер своего папы.

– Впрочем… – сказал Василий Петрович, не переносившийдетских слез, если ты дашь мне слово…

– Честное благородное слово! – быстро сказал Павлик – ипромахнулся.

Отец нахмурился:

– Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты никогда не клялся!Клятва унижает человека, который клянется. Давая слово, никогда не следуетприбавлять: «Честное благородное». Само собой понятно, что у каждогопорядочного человека слово может быть только честное и только благородное.Совершенно достаточно, чтобы человек дал просто слово.

– Даю просто слово! – торжественно воскликнул Павлик,нетерпеливо застегивая сандалии, и опять промахнулся, потому что поторопился.

– В чем ты даешь слово?

– В том, что буду себя вести прилично.

– Это главное, и чтобы ты ни на шаг не отходил от Пети.

– Не буду.

– Как это – не будешь?

– Не буду отходить ни на шаг от Пети, – поправился Павлик.

– Ну, вот это другое дело.

– И пусть он меня будет слушаться, – вставил Петя, – а то яс ним не пойду, потому что он обязательно потеряется и я же буду за негоотвечать.

– Я не потеряюсь, – сказал Павлик.

– Нет, ты потеряешься! Ты всегда теряешься.

– А кто потерялся в последний раз, в Одессе, когда мы чутьне остались из-за тебя на пристани и тетя чуть с ума не сошла?

– Не бреши!

– Я не брешу.

– Дети, перестаньте ссориться!

– Я не ссорюсь, это Петька ссорится.