Когда они уходили, она продолжала тихо плакать в подушку, часто-часто дыша, ожидая, пока не ослабнет едкое жжение на замученных частях тела, превратившись в саднящую, непреходящую боль. В глубине живота, в промежности, в горле. Только тогда она могла встать, чтобы доковылять до ванной, чтобы помыться, чтобы смыть с себя следы утех извергов.

Потом их нужно было обслуживать еще и в бытовом плане. Как ни в чем не бывало, они ждали от нее своевременно обед или ужин, не стесняясь, бросали ей свое грязное белье. Когда она попыталась возмутиться и устроить бунт, главный ей прямым текстом заявил, что «раз она ничего не понимает, то ее просто покалечат».

— Или убьют, — закончила за него про себя Саша, и покорно отправилась на кухню. Умирать она не хотела. Нет! Ведь она еще даже не начала толком жить! Ведь у нее еще все впереди! Сережка с армии вернется скоро, а она обещала ему его ждать!

Мозг отказывался верить, что для нее все кончено, что вырваться из ада невозможно. Она постоянно обдумывала варианты побега, особенно вначале, пока еще были силы, были ресурсы. Сначала в ней жила надежда на Егора (он мог раздобыть для нее ключи), но потом и она умерла. Он был такой же урод и насильник, как и другие. Мелькнула мысль позвать на помощь через разбитое окно, через замочную скважину, но ее никогда не оставляли в квартире одну и… у нее пропал голос. Травмированное горло могло только сипеть, глотать и даже дышать было больно.

Она могла бы попытаться их отравить. Таблетками, которые так «заботливо» купил для нее Егор, но боялась, что на три туши их действия не хватит. А еще они нужны были ей самой — насильники не считали нужным предохраняться. Ее передергивало от омерзения каждый раз, когда рот и нос забивала тягучая вязкая жидкость, а когда она выходила с рвотой наружу, Саша готова была выплюнуть свой желудок, лишь бы избавиться от отвратительного, гадкого вкуса. Это было мучительнее и тяжелее всего. Именно этот «ритуал» отнимал больше всего сил, и физических, и моральных. Просто сжирал все ресурсы, истощал организм.

Саша начала сдаваться. У нее пропал аппетит — казалось, вся еда имела тот самый, специфический, вкус и аромат. В чем-то это было плюсом — не нужно было терпеть голод, а есть с ними одну еду она не могла, питалась только тогда, когда было уже совсем невыносимо. Но как бы ни было тяжело, Саша упорно старалась не терять связь с реальностью, постоянно напоминала себе, что за пределами этой квартиры есть другая жизнь. Там, где она должна дождаться Сережу. Ведь у них было столько планов.

Она считала дни, отслеживала числа и недели, чтобы хотя бы примерно понимать, сколько осталось до встречи с любимым. А еще ей нужно было знать, когда начать прием контрацептивов. В первый день месячных, это она помнила по лекциям в колледже. Вот только месячные все никак не приходили.

Саша списала задержку на стресс и плохое питание, упорно отгоняя от себя убийственную мысль, что все-таки залетела от одного из ублюдков, но чем дальше, тем четче становилось осознание, что это все, конец. Об этом говорили, нет, кричали, потемневшие соски и болезненность груди, совсем иная, чем во время «сеансов» с Третьим — тот любил сдавливать в кулаке ее грудь, оставляя на коже горящие красные пятна и синяки. И тянущая боль внизу живота уже не прекращалась даже тогда, когда ее не трогали.

В какой-то момент Саша сдалась. Забыла о том, что держало ее на плаву, не давало захлебнуться отчаянием. Все, что помогало подстроиться, чтобы выжить, вылетело из головы, и она не смогла расслабиться в нужное время. Внутри тут же возродилась боль. Она росла, ширилась, давила и неожиданно хлестнула выстрелом. Как будто что-то лопнуло, взорвалось, и Саша закричала. Хлынула кровь, пугающе много крови, и новая порция боли поглотила рассудок.

Это беспамятство ее и спасло. Саша не видела и не слышала разговоров, касающихся нее. Вернее, до нее не доходил истинный смысл слов.

— Она таблетки не пила. Вообще не тронуты…

— Ну и дура!

— Поди того… выкидыш… Кровищи дох*ра и воет…

— Ага, ща кони двинет…

— Ну и че? Куда ее?

— Врача?

— Ты еще раз, *ля, про врача ляпнешь, я тебя рядом с ней уложу!

— Че, в лес ее?

— Так, давай одевай ее, и все ее вещи, постель узлом завяжи. Чтобы никаких следов не осталось.

Они куда-то собирались, и ее забирали с собой. Но Саша не хотела никуда с ними ехать. По опыту знала, что с ними опасно, больно, плохо. Пока позволяли силы, она отбивалась, кричала, плакала. Знала, что это бесполезно, но все равно вырывалась. Оставьте ее в покое. Просто оставьте ее в покое! Сами идите куда хотите! Дайте отлежаться, спокойно пережить ту боль, которая накрывала волнами и терзала ее, терзала, словно жестокой рукой орудуя внутри.

Вместо этого с ней обращались как с куклой. Натянули через голову футболку, посадив, вдели руки в куртку. И все это преодолевая ее сопротивление — она же хотела просто лежать, сжавшись в комочек, потому что так было легче. По ногам заскользила жесткая ткань, моментально намокая между ног, ее тряхнули, натягивая джинсы на бедра, вжикнула молния, зацепив волоски и оцарапав кожу.

— Не трогай меня! — Саша захныкала, вырвалась из держащих ее рук. Кто-то пытался надеть ей обувь на босу ногу, она его пнула. — Помогите! — услышала чужой голос, осипший, глухой, и не поняла, что это был ее собственный. — Помогите! — Вокруг все плыло как в тумане. — А-а-а-а-а-а… — чужой голос продолжал надрываться.

К лицу прикоснулась влажная тряпка, в нос ударил запах эфира. Чужой голос как будто выключили, а за ним и свет. Для Саши наступила блаженная темнота без боли…

Очнулась она от холода. В нос ударил запах сырой земли и полусгнивших листьев. Словно издалека до нее доносились невнятные голоса на фоне равномерно ритмичного звука. Как будто палкой по земле били. Толстой палкой по стылой земле. Где-то там, по другую сторону машины, темневшую на границе мрака и света.

— Копай-копай, Егорка, — вата в ушах растаяла, и Саша узнала насмешливый, но от этого не менее жестокий, голос Главного, — и считай это проверкой на… — его слова прервались лающим кашлем, столько раз исторгаемым ею в минуты насилия. Только в этот раз кашляла и задыхалась не она. Стук прекратился…

— Х*ли ты блевотину тут развел?! — Третий был раздражен и не скрывал этого. — Копай быстрее, пока не очухалась! Холодно, *ля!

Сашу снова накрыла пучина страха. Страха, пред которым отступила боль. Закусив до крови губы, чтобы они не издали ни единого писка, Саша перевернулась на живот и, подтягиваясь на руках, поползла. Опутывавшая ее как саван простыня заглушила звуки, смягчила трение о камни и кочки. Она впивалась замерзшими пальцами в твердую землю, чувствуя кожей всю «прелесть» зимнего леса — холод схватившегося наста снега, промозглая влага подтаявшей земли, колючая короста льда вперемешку с крошками и огрызками веток. «Саван» размотался, и теперь живот обжигало холодом. То и дело задиравшаяся футболка не грела, а вскоре и вовсе промокла насквозь, пропитавшись грязью и влагой. Саша практически не дышала; потому что боялась, что услышат, найдут и убьют, и потому что не могла. Теперь, когда перед ней забрезжила надежда, страх отступил, уступив место боли. При попытке вдохнуть полной грудью в тело словно обруч впивался, но она все ползла и ползла.