Некоторые считают принятие пищи иной формой слушания, а саму пищу – формой речи, которая воспринимается не ухом, а желудком. Иногда нам скармливают пресные сухие факты; бывает, что мы целиком проглатываем волнующий роман, где есть и вооруженные схватки, и лирические отступления, и захватывающая кульминация [17]. Однажды вечером я случайно подслушал обсуждение этой теории в пронизанной сквозняками гостиной, где обычно собирались преподаватели, после ужина, определенно похожего на речь, но скорее на долгую и унылую лекцию, чем на увлекательный рассказ. (Впоследствии у меня возникло подозрение, что строгая диета, которой придерживались в школе, на самом деле была не чем иным, как разновидностью назидательной проповеди, а не попыткой соответствовать диетическим предписаниям доктора Келлогга.) В комнате присутствовали несколько преподавателей, местный доктор по имени Хирам Бид, беловолосый джентльмен с маленькими влажными глазками и тремором; и его протеже, юный доктор Пичи. Директриса попросила позволения уйти, и в ее отсутствие беседа потекла более непринужденно.

Поскольку я не являюсь специалистом в данном вопросе, попытаюсь объяснить суть спора с точки зрения человека постороннего и несведущего. Доктор Пичи, юноша веселого нрава, относившийся к обсуждаемому вопросу гораздо менее серьезно, чем присутствующие знатоки, о чем свидетельствовало насмешливое выражение его лица, высказал следующее предположение: если мы признаем пищу формой речи, то, в соответствии с доктриной Специальной школы, мы также должны признать, что пища может быть формой существования призраков. Преподаватели школы при этих словах закивали: да, почему бы и нет? Если весь материальный мир, согласно законам некрофизики, не что иное как форма языка, почему бы мертвым не проявлять себя не только посредством воздушных вибраций, но и через куриные крылышки или масляное печенье?

– И какая жалость, что они не проявили себя таким образом сегодня за ужином, – посетовал доктор Пичи, который почти не притронулся к своей тарелке.

Тут кто-то из присутствующих предположил, что голод в таком случае может свидетельствовать о желании усопших заговорить.

– И нашем желании их услышать! – воскликнул другой преподаватель.

– Это делает нас весьма восприимчивой аудиторией, – продолжил предыдущий оратор, – ибо если мы не прислушаемся, нам суждено умереть с голоду.

– Однако тогда выходит, что мертвые запугивают нас, а ведь мы – то есть наши тела – по сути, состоим из доверенных нам слов усопших.

– То есть получается, что каждый человек – большое ухо, состоящее из слов, – заключил доктор Пичи. – И тут мы сталкиваемся с парадоксом сродни дилемме о курице и яйце, издревле занимавшей человеческие умы: возможно ли, чтобы наши уши состояли из слов, раз нам нужны уши, чтобы слышать? При этом аналогичный парадокс – как может желудок состоять из пищи – решается очень просто: изначально пища поступает к ребенку через пуповину. Таким образом, эмбрион – не что иное, как маленькое ухо, растущее внутри большого уха… – В этот момент доктор Пичи понял, что больше не может сдерживать смех.

У меня возникло сразу несколько возражений, и я воспользовался паузой в обсуждении, чтобы поделиться ими со всеми присутствующими. Во-первых, заметил я, есть одно существенное отличие процесса принятия пищи от процесса слушания, и оно заключается в том, что слова, которые мы слышим, произносят другие люди, и едва ли в наших силах контролировать то, что мы услышим; в то время как пищу мы потребляем по собственному желанию и можем выбирать, что съесть, а что оставить на тарелке. Сказав это, я увидел, что на меня с растерянным изумлением воззрились все присутствующие; наконец один из преподавателей объяснил мне, что я в корне неверно понимаю природу общения. Слушающее ухо принимает в беседе столь же активное участие, как и говорящий рот. Ухо тянет слово на себя, а рот выталкивает его; и первое столь же необходимо, как второе.

После этих слов я несколько растерял воодушевление, но все же осмелился поделиться другим соображением, не связанным с предыдущим напрямую: если весь мир состоит из слов, произнесенных мертвыми, которые мы слушаем при помощи желудка, почему тогда наш слух так избирателен? К примеру, не едим же мы камни или доски, из которых сколочена изгородь, а поглощаем лишь то, что идет на пользу организму.

Я рассудил, что это замечание может быть встречено с тем же неодобрением, что и предыдущее, но, к своему удовлетворению, увидел на лицах собравшихся за столом заинтересованность.

– Будь у меня поблизости ферма, я бы побоялся за свою изгородь, – пошутил доктор Пичи. Один из наставников затем предположил, что, возможно, мы недостаточно внимательно слушаем, поэтому не воспринимаем камни как съедобный объект, однако человек более сосредоточенный и внимательный мог бы их переварить. Но эту идею приняли без особого восторга. Другой преподаватель заметил, что некоторые слова могут быть адресованы не конкретному слушателю, а миру в целом – скажем, рогатому скоту, овцам и прочим заинтересованным сторонам, таким, как латук.

– Возможно, весь наш мир – монолог, – проговорил учитель, до сих пор не проронивший ни слова, некий мистер Ленор (насколько я знал, он преподавал театральное искусство). – И слышим мы лишь его обрывки. – Это объяснение показалось мне самым логичным, и по серьезным взглядам остальных я понял, что они придерживаются того же мнения. На этом я попрощался с доктором и его протеже и отправился спать в задумчивом настроении.

Я надеялся найти доказательства своей теории о том, что язык обязан своим происхождением скорби и тоске по усопшим. Однако согласно учению Специальной школы, все вокруг было языком и состояло из слов. Я постепенно свыкался с этой мыслью, но это было непросто. Задача оказалась шире, чем я думал: в Специальной школе все рассказывало истории, даже стены, но неявно. Я оглядел свое временное жилище. С потолка ко мне немо взывали лепные желуди. Диванные подушки были полны намеков и провокаций, шторы шептали, подлокотники молча тянули ко мне свои неподвижные руки. Мне, как и ученикам Специальной школы, предстояло научиться слушать.

Дорогая Шарлотта!

Я заполучила Еву, свою «в»!

Я увидела ее в библиотеке. Нет, неверно: я услышала ее. Она стояла у стойки библиотекарши и, заикаясь, пыталась произнести простую фразу. Выглянув из-за полок, я увидела, что она повернулась и собирается уходить, вытирая рот рукавом. Она была мала ростом, с высоким и выпуклым лбом – это делало ее похожей на задумчивую уточку, хотя нахмуренные черные брови придавали ей агрессивный вид, что уткам не свойственно. На ней было грязное платье не по размеру.