Тот, казалось, потяжелел, и таща его в спальню, я не могла отделаться от иррациональной мысли, что Другая Мать положила – подложила – в него что-то, что может меня опорочить. Я опустила его на пол, щелкнула замками и подняла крышку.

В лицо мне взметнулось облако перьев и шерсти, сверкнули когти; я опрокинулась назад, опершись на ладони. Кот – а это был кот – мгновенно умчался, оставив поверх моих вещей отпечаток своего тела, ворох кровавых перьев, клочья своей белой шерсти и две крохотные, судорожно сжатые птичьи лапки.

На секунду оцепенев от ужаса, я поняла, что случилось, и поняла, что все произошедшее совершенно невинно (насколько может быть невинным незаконное проникновение и убийство). Другая Мать рылась в моем чемодане и, видимо, оставила его открытым, а позже закрыла, не заметив, что кот поймал птицу и нашел уютное местечко, чтобы расправиться с ней и съесть. Я перебрала свои вещи, припорошенные окровавленным пухом – ночную рубашку в цветочек, тесноватую в груди, которую мне все равно не разрешили бы здесь носить; маленького плюшевого ослика по кличке Доу, весьма потрепанного; несколько книг (на одной по-прежнему красовалась печать библиотеки Бруклинской академии для неблагополучных девочек). Мои пожитки казались такими убогими, жалкими, стыдными. Зачем я взяла эти вещи с собой? Я выкинула все, что было внутри. Сдала чемодан на хранение. Он, наверное, и ныне там.

В ту ночь я лежала под простыней, подоткнутой так туго, как будто меня перебинтовали, и никак не могла уснуть. Я прислушивалась к незнакомым звукам, всматривалась в темноту за высоким незанавешенным окном, где шевелились и подрагивали шелестящие ветви. Слезы в правой и левой ушной раковине остывали одновременно. Иногда по виску скатывалась новая слеза и попадала в ухо. Ослик Доу, мой милый ослик Доу! Мне казалось, я убила его и при этом сама стала жертвой; мне казалось, что школа заставила меня сделать это. Но постепенно печаль ушла. Я чувствовала, как выдохи невидимо клубятся в воздухе над моей кроватью и сменяются вдохами. Кто-то вошел в открытую дверь и внес лампу; длинные треугольники света скользнули по полу, по моей кровати, изгибаясь, заползли на стену, промелькнули под потолочными балками и скрылись. «Она приехала. Она еще не доказала свою ценность, но школа узнала свою хозяйку, – проговорила я про себя о себе. – Она улыбается. Ложится щекой на подушку. Она засыпает».

Я улыбнулась. Легла щекой на подушку. Я уснула.

Так завершился мой первый день в Специальной школе.

Отрывок из «Наблюдений очевидца»

О методах слушания

Сколько бы мы ни рассуждали о слушании, рано или поздно все сводится к ушам. Тренировка слуха в Специальной школе составляет важнейшую часть программы. Обучающиеся по несколько часов прислушиваются к различным звукам, издаваемым ветром: шороху плюща о каменную стену, шелесту сухих листьев на игровой площадке и в саду, ударам веревки о флагшток, скрипу заостренной палочки об оконную раму, хлопанью тяжелых простыней с застарелыми пятнами, вывешенных на просушку. На следующем этапе обучения они переходят к более тихим звукам: ком земли, скатывающийся по склону муравейника; звук раскрывающихся розовых лепестков; приземление мухи. Прогуливаясь по территории школы, я несколько раз натыкался на одинокую неподвижную фигуру в черном, с ногами, покрытыми гусиной кожей, и сопливым носом, с напряженным лицом прислушивающуюся к кусту или свесившуюся в колодец, навострив ухо и слушая происходящее в его глубинах. Когда я впервые увидел это зрелище, мне стало смешно, но вскоре я привык и иногда даже стал останавливаться и слушать вместе с учениками, пытаясь услышать то, что слышат они.

По неопытности я сделал вывод, что тихое постукивание, скрип и шорох весьма напоминают звуки, издаваемые мертвыми, и потому призваны натренировать ухо учащегося. Голоса мертвых не похожи на человеческие. Их отличает безличность и отрывистость, из-за чего слушать их долгое время очень сложно; внимание начинает блуждать, а голоса – сливаться с фоновым шумом. Часто возникает ощущение, что мертвым именно это и нужно. Люди, наделенные богатым воображением, порой слышат в завываниях ветра слово или несколько слов. Так и ученики Специальной школы в треске лопнувших семян травы, в жужжании слепней пытаются уловить крупицы смысла.

Сначала я предположил, что это обучение по аналогии, и, культивируя в учениках слуховую парейдолию [21], их учат улавливать рациональные крупицы в шипящей, шелестящей дикции умерших. Но нет. По всей видимости, мертвые умеют говорить не только через горло опытного медиума, но и посредством любых случайных звуков; любой объект нашего мира мог стать для них порталом, горлом; любой предмет, издающий звук путем соприкосновения с другим предметом, мог исполнять роль языка, зубов, нёба, альвеолярного отростка [22].

Но как такое возможно? «Вероятно, для мертвых нет большой разницы между человеком и капустным листом, объеденным гусеницами, – объясняет директриса Джойнс. – Капустный лист тоже может чувствовать себя особенным. Мы гордимся принадлежностью к человеческой расе исключительно из-за своего парохиализма [23]. Стоит ли льду гордиться тем, что он не вода? Некрофизика учит, что люди и неодушевленные предметы как лед и вода – суть разные состояния одной субстанции».

Не могу сказать, что ее слова полностью меня убедили, но сама вероятность того, что директриса права, заставила меня проникнуться к окружающему миру сердечной симпатией. Мне стало казаться, что все окружающие меня предметы являются мне если не родными сестрами и матерью, то, по крайней мере, сестрами и братьями двоюродными, троюродными и так далее. Теперь я часто вижу фамильное сходство между собой и вымощенным плиткой углом общественного туалета или тряпкой, которой заткнута дыра в оконной раме.

Однако нельзя завершить разговор о слушании и слухе, не упомянув о перемене во взглядах директрисы, произошедшей в недавнее время. Хотя согласно официальной теории Специальной школы все звуки семиотичны, если слышащий их понимает – принцип, установленный самой директрисой, – ее частные взгляды претерпели трансформацию. Она уже не убеждена в том, что даже человеческая речь семиотична. Тот факт, что мы понимаем ее, вовсе не означает, что в ней есть смысл; даже пятна плесени могут напоминать лицо, но это не значит, что они лицом являются. То, что мы воспринимаем как рациональный разговор, вполне может оказаться лишь шорохом, подобным шороху листьев.