В пореформенной России само существование традиционных нравственных норм было поставлено под сомнение. Великосветские оргии существовали во все времена, но о них знал только тот, кто принадлежал к высшему обществу. Сведения о разнузданных кутежах не выходили за пределы узкого круга людей, и доступ в этот круг для человека постороннего был практически полностью исключен. Однако благодаря скандальному роману Боборыкина об «афинских вечерах» узнали сначала подписчики нового толстого журнала «Всемирный труд», а затем и читатели отдельного издания романа. Аморализм высшего света был продемонстрирован читающей публике. Именно в эпоху Великих реформ в России значительно расширился круг образованных людей с чувством собственного человеческого достоинства. Даже отрицая традиционную мораль, эти новые люди претендовали на создание новой морали. По тому, какие журналы человек выписывал и читал, можно было безошибочно судить о его политических убеждениях и нравственных принципах. Этого широкого слоя читателей, формирующих общественное мнение, не существовало ни при царе Петре, ни при императрице Екатерине. Происхождение многих из них было «темно и скромно». Великосветские оргии не только не воспринимались разночинцами как вполне естественный образ жизни, но и шокировали их. «Новые люди» получили дополнительный импульс для того, чтобы радикально покончить с официальной нравственностью. В 1878 году, уже на излёте эпохи Великих реформ, поэт Аполлон Николаевич Майков опубликовал сатирическую поэму «Княжна ***», в которой устами модного столичного педагога иронически изобразил поколение «шестидесятников»:

Дмитрий Иванович Писарев, самый последовательный из нигилистов, от лица всей «молодой России» требовал разрушения «дряхлого деспотизма, дряхлой религии, дряхлых стропил официальной нравственности!»[211]. Безудержному разврату «афинских вечеров» была противопоставлена не стесняемая никакими моральными запретами и религиозными догмами искренность человеческих чувств. Радикализм Писарева не знал пределов и проявлялся не только в теории, но и на практике. Вот что он написал в письме к матери о своей кузине Раисе, в которую был безнадежно влюблен. «Раиса живет у Ан. Д., потому что нигде она не может жить до такой степени свободно и сообразно со своими желаниями и наклонностями. Она окружена мужчинами — это правда, но она любит общество мужчин гораздо больше общества женщин, потому что при теперешнем состоянии общества умных и развитых мужчин гораздо больше, чем умных и развитых женщин…Могу тебе поклясться, что между этими людьми у Раисы нет любовника, а если бы и был таковой, то ни ее отец, ни ты, ни я не имеем права вмешиваться в ее дела». Далее Дмитрий Иванович переходит на французский язык и завершает свои радикальные рассуждения следующим пассажем, который в переводе выглядит так: «Согласно с моими убеждениями женщина свободна духом и телом и может распоряжаться собой по усмотрению, не отдавая отчета никому, даже своему мужу. Если женщина, которая могла бы наслаждаться жизнью, не наслаждается ею, то в этом нет добродетели. Такое поведение является результатом массы предрассудков, которые стесняют и производят бесполезные и воображаемые затруднения. Жизнь прекрасна, и надо пользоваться ею. С такой точки зрения смотрю я на нее и нахожу справедливым, чтобы каждый руководился тем же великолепным правилом»[212]. Эти рассуждения не были ни эпатажем, ни бравадой, но символом веры молодого человека, который руководствовался им всю свою такую короткую, но насыщенную событиями жизнь.

Молодые радикалы ратовали за принципиально новые отношения между мужчиной и женщиной, романтизируя их. Иначе рассуждал их антагонист — убежденный и многолетний борец с любыми новейшими веяниями времени, магистр богословия и словесных наук, прозаик и журналист Виктор Ипатьевич Аскоченский (1813–1879). Издаваемая им в Петербурге еженедельная газета «Домашняя беседа для народного чтения», стоившая всего лишь 5 копеек за выпуск, предназначалась для людей малообеспеченных и малообразованных. «Давать уроки и правила нравственности русскому народу» — такова была амбициозная задача еженедельника. Аскоченский призывал власть к решительной расправе с теми, кто не желал следовать этим «урокам» и этим «правилам»: «Когда уж люди так неисправимо злы, / То вместо слов им нужны — кандалы». Жена журналиста отмечала, что «Беседа» «всегда была врагом духа века сего и стояла крепко на твердой почве св. православия и народности русской…»[213]. В еженедельнике имелся постоянный раздел «Блестки и изгарь». Само это название свидетельствовало о том, что стрелы публицистических нападок, отличавшихся едким сарказмом и горькой иронией, метили в «прогрессистов», которых Аскоченский трактовал как шлак и гарь современности, уподобляя их бесполезным отходам кузнечного производства. Поздней осенью 1863 года в этом разделе был опубликован фельетон «Быль не быль, однакожь и не сказка» — пасквиль на «новых людей» и их отношение к таинству брака. Уже первый абзац фельетона, в котором описывалось венчание эмансипированной пары, убеждал читателей, что опус Аскоченского направлен против тех, кто в своей частной жизни намерен был подражать героям только что вышедшего в свет романа Чернышевского «Что делать?».

«Ну, братец мой, дело тьмы преуспевает. Лопуховы являются пред нами со всем своим цинизмом; бесстыдные девки принимают на себя роли честных супруг и самым делом кощунствуют над таинством брака… В церкви кочевало несколько молодых людей, самого нахального свойства. Они разговаривали и пересмеивались друг с другом, точь-в-точь как в партере, перед поднятием занавеса. Недоумевая, что бы это такое было, я обратился к одному лохмачу, стоявшему у стены и свирепо глядевшему на алтарь, с вопросом, — зачем собрался сюда народ… — Бракосочетание будет совершаться, отвечал он с насмешливою расстановкою на каждом слоге»[214]. Автор фельетона не скрывает своего омерзения, живописуя брачующихся и их друзей. Вскоре появился жених, одетый совершенно неподобающе — «в пальто, с тростью в руках», и невеста — барышня в поношенном бурнусе, гарибальдинке с красным пером и с подстриженными в кружок волосами. «Молодежь, оставив жениха, подошла к ней, и началось какое-то хихиканье, на которое она отвечала нахальными улыбками и какими-то односложными словами. Подошёл и жених. — Ну, что ж, Basile, сказала она, скоро ли начнется комедия?»[215]. Внимание фельетониста привлекла «одна молоденькая и недурная собою пилигримка», державшая в правой руке «поблекшую и почти ощипанную камелию»[216] — прозрачный и всем понятный намёк на девицу лёгкого поведения. Священник приступил к таинству. «Жених перешептывался с невестой, на лице которой написано было намеренное пренебрежение к тому, что совершалось. Когда дело дошло до воздевания венцов, священник попросил невесту снять гарибальдинку, на что она с трудом согласилась, уверяя его, что и так можно…При чтении же того места из Апостола, где говориться: а жена да убоится своего мужа, жених юмористически погрозил своей ряженой, а ряженая ответила ему гримасою. Но хождение вокруг налоя было верхом неприличия: жених и невеста смеялись без всякой застенчивости, и старались выступать как можно комичнее; словом, — мне казалось, что всё это грезится мне во сне и что въяве подобного безобразия во святом святых никогда и быть не может»[217]. К тому же невеста была беременна, а будущего ребенка новобрачные, как стало ясно из разговоров, собирались отправить в воспитательный дом. Среди свидетелей венчания в фельетоне описывался и чиновник с орденом Св. Станислава 2-й степени на шее. Чиновник давно уже не жил с законной женою, а своему сынишке говорил: «Расти, Костя, расти. Ты будешь большим в то время, когда не станет ни попов, ни этих глупых браков!»[218]. Судя по ордену, это был чиновник среднего ранга, имевший чин не ниже коллежского асессора. (Этот гражданский чин VIII класса соответствовал армейскому майору по Табели о рангах и давал потомственное дворянство.) Присутствие государственного служащего и отца троих детей вызвало нескрываемую озабоченность фельетониста: радикальные идеи овладели не только незрелыми умами нечесаных нигилистов, но и повлияли на тех, кто должен был служить примером для молодежи. «Чем же все это кончится? — вопрошает фельетонист. — Если уж такие священные, из самого существа природы человеческой истекающие, узы разрываются, то выдержат ли другие связи, скрепляющие общественный организм? Нет верного и законного супружества, — нет и детей с их законными отношениями к родителям, нет и родителей с необходимою и Богом заповеданною о детях попечительностыо, нет и граждан, свято и самоотверженно служащих обществу; нет и общества, словом — нет ничего верного, обусловливающего жизнь народную… Не от того ли исчезли с лица земли древние Содом и Гоморра?..»[219].