Дмитрий Дарин: Помню, две дамы, большие ценительницы изящного слова, тоже стали что-то такое про «ограниченность» и «песенность» Высоцкого говорить. Я ничего им сразу не ответил, сделал вид, что пропустил мимо ушей. Через некоторое время прочитал им нараспев «Балладу о Любви»:

В ответ дамы аж руками всплеснули: «Ой, как здорово! А кто это?» Я отвечаю: «Гений земли Русской!» Они, с воодушевлением: «Да мы и не сомневаемся! Просто гениально! А как фамилия автора?» Ну, я подождал, пока они там подумают, поспорят между собой, переберут варианты. «Это Высоцкий, Владимир Семенович!» — говорю им. Они так удивились, что вначале даже не поверили: «Хватит нас тут разыгрывать!» Так и хотелось добавить: «Вот те крест!»

Алексей Певчев: По поводу того, считать Высоцкого поэтом или нет, — дело каждого. Но есть же фраза: «Успех артиста определяет зритель». То есть не цензура, не критик, не охранник на входе в зал. То же самое и с поэтами. Интересно, найдется ли в период 70–80-х годов прошлого века в СССР поэт, цитируемый столь часто?

Дмитрий Дарин: Начало двадцатого века. Василий Львов-Рогачевский — известный критик, литературовед, академик — пеняет молодому Есенину: «Как вы пишете, Сережа? Так нельзя писать!» Стихотворение знаменитое — «Запели тесаные дроги». А там: «Опять я теплой грустью болен от овсяного ветерка, и на известку колоколен невольно крестится рука». «Сережа, нельзя так писать! Крестятся рукой, а не рука крестится. И тем более, не на колокольню, и тем более не на известку, Сережа, а на иконы». Формально, может быть, он и прав, но это стремление разобрать на правильные винтики поэтические вещи — как-то удручает! Прочитайте это стихотворение вслух, и ни один человек, кто тонко чувствует поэзию, не задаст таких странных вопросов. Почему все эти критики думают, что они, зная, как будут звучать правильные морфологические формы от глагола — «лазить» или «лезть», — имеют право разобрать строфу гениального человека на составные части?

Константин Кедров: Высоцкий, конечно, никакой не поэт. Хотя песенник замечательный. Правда, он весь исключительно на интонации выезжает. Причем интонации-то у него всего две. Одна — рычащая, другая — ироническая. Ироническая — условно добрая, рычащая, достаточно энергично-сокрушительная. Это не Галич, где очень много всего, целый спектр.

Вячеслав Огрызко: Почему мы не увидели сборника со стихами Высоцкого в 70-е годы? И что бы изменилось, если бы эти в те годы сборники вышли? Думаю, если бы книга Высоцкого вышла в начале или хотя бы в середине 70-х годов, многое в его творческой судьбе сложилось бы иначе. Это не только продлило бы его творческую судьбу, но, возможно, сподвигло и на какие-то новые художественные открытия. Ведь Высоцкий был человек особого, артистического темперамента: ему нужна была обратная связь со своим читателем! Думаю, что после выхода книги он бы подвел черту под определенным творческим этапом, и это могло бы его побудить к каким-то новым творческим дерзостям — уже иного уровня, другого плана.

Вячеслав Огрызко: Высоцкий рвался в Союз писателей не для материальных благ, как это делали практически все прочие. А для обретения некоего статуса — причем не для широкой публики: та и так его знала, любила, боготворила… Статус ему нужен был именно в кругах богемы: показать, что он признан профессионалом именно писательским сообществом! Но и здесь никто из его собратьев по перу не помог со вступлением, с выпуском книг: шли одни обещания, но дальше них — дело не двигалось.

Валерий Хатюшин: Подлинные русские писатели, гуманитарии видели и понимали, что феномен Высоцкого — дутый, искусственный, неестественный. Даже когда вышли книги стихов Высоцкого, то они не пользовались спросом, их читать люди не имели особого желания — всем хотелось эти тексты именно слушать в исполнении автора, все хотели слышать голос Высоцкого. А книги его были большинству неинтересны. Стихи Высоцкого без его голоса и его гитары читателю в большинстве своем и не нужны вовсе!