Втроем уселись в пролетку, причем Коломбину, будтокакую-нибудь королеву Викторию, подсаживали под оба локтя.

— Мы куда, к Офелии? — спросила она.

— Нет, — ответил Гэндзи, назвав извозчику знакомыйадрес — Басманная, доходный дом общества «Beликан». — Начнем с Аваддона.Мне не дает покоя Зверь, что завывал в ночь самоубийства.

При виде серой пятиэтажной громады девушке стало не по себе— она вспомнила железный крюк и обрезок свисавшей с него веревки. Однако Гэндзинаправился не в левый подъезд, где находилась квартира покойного НикифораСипяги, а в правый.

Поднялись на самый верх, позвонили в дверь с меднойтабличкой «А. Ф. Стахович, живописец». Коломбина вспомнила, что об этомчеловеке, соседе Аваддона, упоминал дворник, который принял Люцифера зазеленого змия.

Дверь открыл молодой человек, чуть не до самых глаз заросшийогненно-рыжей бородой — вне всякого сомнения, сам живописец: в халате, сверхудонизу перепачканном красками, и с потухшей трубкой в зубах.

— Тысяча извинений, Алексей Федорович, — учтивоприподнял цилиндр Гэндзи (уже и имя-отчество успел разузнать, вот какойдотошный). — Мы друзья вашего соседа, безвременно усопшего господинаСипяги. Хотим восстановить картину п-прискорбного события.

— Да, жалко студиозуса, — вздохнул Стахович,жестом приглашая войти. — Я, правда, его почти не знал. Сосед через стенкуэто не то что дверь в дверь. Заходите, только осторожней, у меня тут хаос.

Насчет хаоса он выразился чересчур мягко. Квартирка, вточности такая же, как у Аваддона, только зеркальной планировки, была сплошьзаставлена рамами и холстами, под ногами валялся всякий мусор, пустые бутылки,какие-то тряпки, сплющенные тюбики из-под краски.

Комната, где у Аваддона находилась спальня, служилаСтаховичу студией. Подле окна стояла недоконченная картина, которая изображалаобнаженную на красном диване (тело ню было тщательно прописано, голова покаотсутствовала), а у противоположной стены располагался тот самый диван,действительно накрытый красной драпировкой, и на диване, действительно,полулежала совершенно раздетая девица. Она была курносая, конопатая, сраспущенными соломенными волосами, на гостей взирала с ленивым любопытством ине сделала ни малейшей попытки прикрыться.

— Это Дашка, — кивнул на натурщицухудожник. — Лежи, Дуня, не шевелись, я тебя с таким трудом разложил, какнадо. Они пришли справиться насчет того дурачка из-за стенки, что повесился.Сейчас уйдут.

— А-а, — протянула Дашка, она же Дуня, шмыгнувносом. — Это который чуть что кулаком стучал, чтоб ругались потише?

— Он самый.

Тут выяснилось, что принц Гэндзи ужасно старомоден и целикомнаходится во власти филистерских предрассудков. При виде голой натурщицы онужасно сконфузился, отвернул голову на сто восемьдесят градусов и сталзаикаться вдвое больше обычного. Коломбина снисходительно улыбнулась: Просперона его месте и глазом бы не моргнул.

Японец Маса, правда, тоже нисколько не смутился. Уставилсяна лежащую девицу, одобрительно поцокал языком и изрек:

— Курасивая барысьня. Кругренькая и ноги торстые.

— Маса! — покраснел Гэндзи. — Сколько разтебе объяснять! Перестань пялиться! У нас не Япония!

Однако Дуня репликой японца была явно польщена.

— Что вас, собственно, интересует? — спросилживописец, поочередно оглядывая каждого из посетителей прищуреннымвзглядом. — Я ведь и в самом деле его совсем не знал. Ни разу у него небыл. Он вообще производил впечатление буки. Ни компаний, ни гулянок, ни женскихголосов. Прямо отшельник.

— Он, бедненький, на личность уж очень нехорош был, всярожа в чириях, — подала голос Дуня, почесывая локоть и глядя наМасу. — А женским полом очень даже интересовался. Бывало, встретит уподъезда, прям обшарит всю глазенками. Ему бы побойчее быть, так и понравитьсябы сумел. Чирии, они от одиночества. А глаза у него были хорошие, грустныетакие и цветом, как васильки.

— Помолчи, дура, — прикрикнул на нееСтахович. — Тебя послушать, все мужчины только и думают, как до твоихтелес добраться. Но она права: он застенчивый был, слова не вытянешь. И,правда, очень одинокий, неприкаянный. Все бубнил что-то по вечерам. Что-торитмичное, вроде стихов. Иногда пел, довольно немузыкально — большемалороссийские песни. Перегородки тут дощатые, каждый звук слышно.

Все стены комнаты были увешаны набросками и этюдами, побольшей части избражавшими женский торс в разных ракурсах и положениях, причемпри некоторой наблюдательности нетрудно было заметить, что материалом для всехэтих штудий послужило тело Дашки-Дуни.

— Скажите, — поинтересовалась Коломбина. — Апочему вы всё время пишете одну и ту же женщину? Это у вас стиль такой? Ячитала, что в Европе теперь есть художники, которые изображают толькочто-нибудь одно: чашку, или цветок в вазе, или блики на стекле, стремясь достичьсовершенства.

— Какое там совершенство. — Стахович повернулся,приглядываясь к любознательной барышне. — Где достать денег на другихнатурщиц? Взять вот к примеру вас. Вы ведь мне из одной любви к искусствупозировать не станете?

Коломбине показалось, что его прищуренный взгляд проникаетей прямо под жакет, и она поежилась.

— А силуэт у вас интересный. Линия бедер простопленительная. И груди, должно быть, грушевидные, немножко асимметричные, сбольшими ареолами. Я угадал?

Маша Миронова от этих слов, наверное, помертвела бы изалилась густой краской. А Коломбина не дрогнула и даже улыбнулась.

— П-позвольте, сударь, как вы смеете г-говоритьподобные в-вещи! — в ужасе вскричал Гэндзи, кажется, готовый немедленновступиться за честь дамы и разорвать оскорбителя на кусочки.

Но Коломбина спасла живописца от неминуемого поединка,сказала с самым невозмутимым видом:

— Не знаю, что такое «ареолы», но уверяю вас, груди уменя совершенно симметричные. А насчет грушевидности вы не ошиблись.

Наступила короткая пауза. Художник рассматривал талию смелойдевицы, Гэндзи утирал лоб батистовым платком, Маса же подошел к натурщице ипротянул ей вынутый из кармана леденец в зеленой бумажке.

— Ландриновый? — спросила Дашка-Дуня. —Мерси.

Коломбине представилось, как Стахович, ставший мировойзнаменитостью, приезжает в Иркутск с выставкой. Главное из полотен — ню«Соблазненная Коломбина». То-то скандал будет. Пожалуй, об этом стоилоподумать.

Однако художник смотрел уже не на нее, а на японца.