— Какое потрясающее лицо! — воскликнул Стахович ив волнении потер руки. — И не сразу разглядишь! Сколько блеска в глазах, аэти складки! Чингис-хан! Тамерлан! Послушайте, сударь, я должен непременнонаписать ваш портрет!

Коломбина была задета: значит, у нее интересен толькосилуэт, а этот сопящий азиат у него Тамерлан? Гэндзи тоже уставился на своегокамердинера с некоторым изумлением, а Маса нисколько не удивился — толькоповернулся боком, чтобы художник смог оценить и его приплюснутый профиль.

Гэндзи осторожно взял живописца за рукав:

— Господин Стахович, мы пришли сюда не для того, чтобывам п-позировать. Дворник рассказывал, что в ночь самоубийства вы вроде быслышали из-за стены какие-то необычные звуки. Постарайтесь описать их как можноподробнее.

— Такое не скоро забудешь! Ночка была ненастная, заокнами ветер завывал, деревья трещали, а всё равно слышно было. — Художникпочесал в затылке, припоминая. — Значит, так. Домой он вернулся передполуночью — ужасно громко хлопнул входной дверью, чего раньше за ним неводилось.

— Точно! — встряла Дашка-Дуня. — Я тебе ещесказала: «Напился. Теперь и девок водить начнет». Помнишь?

Гэндзи смущенно покосился на Коломбину, чем очень еенасмешил. За нравственность ее опасается, что ли? И так понятно, что Дашказдесь не только дни проводит, но и ночи.

— Да, именно так ты и сказала, — подтвердилхудожник. — Мы ложимся поздно. Я работаю, Дуня картинки в журналахсмотрит, ждет, пока я закончу. Этот, за стенкой, топал, метался по комнате,бормотал что-то. Пару раз расхохотался, потом зарыдал — в общем, был не в себе.А потом, уж далеко заполночь, вдруг началось. Вой — жуткий такой, с перерывами.Я ничего подобного в жизни не слыхивал. Сначала подумал — он пса приблудногопривел. Нет, вроде непохоже. Потом вообразил, что сосед с ума спятил и воет, ночеловек такие звуки извлекать не может. Это было что-то утробное, гулкое, нопри этом членораздельное. Будто выпевали что-то, какое-то слово, снова и снова.И так два, три, четыре часа подряд.

— У-ииии! У-ииии! — густым басом завыла Дашка-Дуня. —Да, Сашура? Прямо жуть! У-иии!

— Вот-вот, похоже, — кивнул художник. —Только громче и, в самом деле, как-то очень жутко. Пожалуй, не «у-иии», а«умм-иии». Сначала низко так — «уммм», а потом выше — «иии». У нас тут тожешумно бывает, поэтому мы сначала ничего, терпели. А когда спать улеглись, этоуже часу в четвертом, невмоготу стало. Стучу ему в стенку, кричу: «Эй, студент,что за концерт?» Никакого ответа. Так и выло до самого рассвета.

— Как вспомню, мороз по коже, — пожаловаласьнатурщица стоявшему рядом Масе, и он успокаивающе погладил ее по голому плечу,после чего свою ладошку с плеча так и не убрал. Дашка-Дуня, впрочем, невозражала.

— Это всё? — задумчиво спросил Гэндзи.

— Всё, — пожал плечами Стахович, удивленнонаблюдая за Масиными маневрами.

— Б-благодарю, прощайте. Сударыня.

Гэндзи поклонился натурщице и стремительно направился квыходу — Коломбина с Масой кинулись следом.

— Почему вы не стали его больше ни о чемрасспрашивать? — накинулась она на Гэндзи, уже на лестнице. — Онтолько-только начал говорить про интересное!

— Самое интересное он нам уже сообщил. Это раз, —ответил Гэндзи. — Больше мы от него ничего существенного не узнали бы. Этодва. Еще минута, и мог бы разразиться скандал, потому что кое-кто вел себячересчур нахально. Это три.

Дальше он заговорил на какой-то тарабарщине — очевидно,по-японски, потому что Маса отлично его понял и затарабанил что-то в ответ.Судя по интонации, оправдывался.

Уже на улице Коломбину вдруг как громом ударило.

— Голос! — закричала она. — Но ведь и Офелияво время сеанса поминала о каком-то голосе! Помните, когда она общалась с духомАваддона!

— Помню, помню, не кричите так, на васоглядываются, — сказал Гэндзи, блюститель пристойности. — А выпоняли, что именно выпевал этот голос? К чему призывал он Аваддона? Да так, чтосомнений не осталось — это и есть Знак.

Она попробовала тихонько повыть:

— Уммм-ииии, умм-ииии.

Представила глухую ночь, бурю за окном, трепещущий огонексвечи, белый листок бумаги с косыми строчками. Господи Боже!

— Умммрииии, умммрииии… Ой!

— То-то что «ой!» Только представьте: страшный,н-нечеловеческий голос, беспрерывно повторяющий: «Умри, умри, умри», и так часза часом. А перед тем, на сеансе, Аваддон напрямую был назван избранником. Чегоуж еще? Пиши прощальное стихотворение да лезь в п-петлю.

Коломбина остановилась, зажмурила глаза, чтобы запомнить этомгновение навсегда. Мгновение, когда Чудесное вошло в ее жизнь со всейочевидностью проверенного научного факта. Одно дело — грезить о Вечном Суженом,так и не будучи до конца уверенной, что он на самом деле сущестует. И совсемдругое — знать, знать наверняка.

— Смерть живая, она всё видит и слышит, онарядом! — прошептала Коломбина. — И Просперо — Ее служитель! Всёчистая правда! Это не плод фантазии, не галлюцинация! Ведь даже соседи слышали!

Мостовая закачалась у нее под ногами. Перепуганная барышнязажмурилась, схватила Гэндзи за руку, зная, что потом будет сердиться на себяза слабость и глупую впечатлительность. Ну конечно, Смерть — мыслящее и чувствующеесущество, как же иначе!

Оправилась довольно быстро. Даже засмеялась:

— Правда, замечательно, что вокруг нас так многостранного?

Хорошая вышла фраза, эффектная, да и взглянула она на Гэндзиправильно: чуть откинув назад голову и до половины опустив ресницы.

Жалко только, тот смотрел не на Коломбину, а куда-то всторону.

— М-да, странного много, — пробормотал он, едва лирасслышав толком ее слова. — «Умри, умри» — это впечатляет. Но есть однообстоятельство, еще более удивительное.

— Какое?

— Разве не удивительно, что голос завывал до самогорассвета?

— Ну и что? — подумав, спросила Коломбина.

— Аваддон повесился не позже трех часов ночи. Ведькогда Стахович в четвертом часу стал настойчиво колотить в стену, ответа уже небыло. Да и результаты вскрытия указывают, что смерть произошла около т-трех.Если Зверь был послан Смертью призвать любовника, то зачем надрываться досамого рассвета? Ведь призванный уже прибыл?

— Может быть, Зверь его оплакивал? — неувереннопредположила Коломбина.