Она уже не вытирает пол. Она закрывает глаза и опускает голову. До нас доносится очередное папино «черт возьми».

Он возвращается в мою комнату, раскрасневшийся, злой.

Мама подталкивает меня локтем:

– Лейда, ты ничего не хочешь сказать папе?

Я ничего не сделала!

Приподняв одну бровь, мама кивком указывает на папу.

– Извини, папа, что я тебя намочила. Я не нарочно.

– Ох, мой крольчонок, я на тебя не сержусь. Я просто боюсь опоздать на работу. А ты одевайся и иди кормить кур, как велела мама, да?

Я киваю. Он целует меня в макушку и идет к двери.

– Когда ты вернешься? – спрашивает мама.

Он выходит из комнаты, даже не взглянув в ее сторону.

Я наблюдаю, как он спускается по лестнице. Грохот его шагов разносится по всему дому. Наконец он кричит:

– Jeg vet ikke[43].

Хлопает дверь, в доме становится тихо. Мама стоит неподвижно, как камень. Я не знаю.

Три коротеньких слова, которые, кажется, так много значат для мамы.

Внезапно мокрые полотенца летят в стену и падают с влажным шлепком. Мама вытирает руки о юбку.

Я прикрываю лицо рукой, чтобы мама не видела, как я беззвучно смеюсь. Она строго глядит на меня. А потом вдруг улыбается – словно солнце выглядывает из-за туч. Мы обе пытаемся себя сдержать, но я падаю на пол, повизгивая от смеха, и она брызгает на меня водой. Я тоже брызгаю на нее.

Она прекращает дурачиться и берет меня за руки:

– Полно, Лей-ли, у нас много дел. Столько всего изменилось в мгновение ока.

Я киваю, хотя совершенно не понимаю, о чем она говорит.

Она достает из кармана морскую ракушку, которую папа нашел на крыльце.

– Начнем с самого главного: мы пойдем плавать.

– Плавать?

– Да.

– Но я совсем не умею плавать. Я думала, мы будем искать то, что ты потеряла… И папа не любит, когда мы ходим к морю, он и так уже злой на тебя и на меня…

– Именно. Вот две веские причины, по которым нам надо скорее пойти плавать. – Она протягивает мне ладонь, на которой лежит ракушка, розовая и гладкая, закрученная в завиток.

Я хочу ее взять, но все-таки медлю. Зачем нам идти плавать, если надо искать мамину вещь, которую она потеряла?

– Лейда, ты хочешь мне помочь или нет?

Я киваю. Она вкладывает раковину мне в руку.

– Тогда тебе нужно учиться плавать. Уж не знаю, как папа спрятал ее под водой, но я обыскала уже все, что можно. Значит, это единственное, что осталось. К тому же через месяц с небольшим тебе исполнится восемь. Все восьмилетние дети должны уметь плавать.

Я катаю в пальцах маленькую розовую ракушку.

– А если я не смогу научиться, мама? А вдруг я утону?

Она смеется чистым и звонким смехом, похожим на плеск воды, струящейся по камням. Потом поднимает меня на ноги и подбирает мокрые полотенца, лежащие на полу.

– Ох, Лейда. Море не может утонуть в море.

Я смотрю на нее во все глаза. Мой сон.

– Что это значит, мама?

– Что, дитя?

– Что ты сейчас сказала. Разве я – море?

– Это просто такое присловье. Так говорила моя мама.

– Я его слышала раньше.

Мама замирает и пристально смотрит на меня:

– В твоем сне?

Я киваю и вижу, что она вся побелела.

– Значит, нельзя терять время.

Хельга сидела, привалившись спиной к стене своей крошечной камеры, и сжимала в руке маленький черный камень. Она совсем обессилела. Ее мутило от вони. Она провела здесь всего-то три ночи, но смрад мрачной истории этого места – кал, моча, влажные гнилостные испарения – висел в воздухе густой удушающей пеленой, призрачный дух тех несчастных, которые побывали здесь раньше. И теперь к этому смраду прибавится и ее собственное зловоние.

Она ненавидела Нильса Иннесборга. Предателя и лжеца.

Он пришел за ней через несколько часов после смерти его новорожденного ребенка, полный решимости произвести арест в присутствии свидетелей. Он привел с собой пастора и двух молоденьких батраков с магистратской конюшни – совсем юных мальчишек, которым даже нельзя было доверить поводья телеги с клеткой для ведьмы, – на случай попытки побега. Как будто немощная старуха и вправду могла бы сбежать. Ларс Кнудсен сжимал в руке Библию и теребил в пальцах простой деревянный крест, висевший у него на шее. Он не смотрел Хельге в глаза. И в кои-то веки не улыбался. Вот тогда она поняла, что дело плохо.

Единственное окошко в ее тесной камере – до него не дотянешься, слишком оно высоко – представляло собой просто жалкую дырку в стене, размером не больше ладони с растопыренными пальцами. Сквозь него еле проглядывал кусочек серого неба. Иногда снаружи доносились крики чаек. Ветер дул с севера, гнал морозную стужу из Финнмарка. Она была этому рада. Для нее это было напоминанием, что где-то там, за пределами тесного оркенского мирка, все-таки продолжается жизнь. Смерть ее не страшила. Она достаточно долго пожила на свете. Ей ничего больше не нужно от этого мира. Хотя временами ей было приятно вдыхать запах моря.

В замке звякнул ключ. Хельга быстро спрятала черный камень в башмак. Тяжелая деревянная дверь со скрипом открылась. Свет ударил в глаза, и Хельга прикрыла их руками. Запястья, натертые железными кандалами, отозвались саднящей болью. Железо, чтобы ослабить ведьму.

Надзиратель – племянник Иннесборга Олаф, такой же жирный и вечно потный, как его дядя, – гадливо сморщил нос:

– К тебе посетительница.

Хельга прищурилась. Сюда пускают посетителей? Кому вообще пришло в голову проведать ее в темнице?

Олаф поставил на пол поднос и ногой подтолкнул его к Хельге: краюха черствого хлеба и миска с какой-то серовато-бурой кашей.

– Дядя сказал, до суда тебя надо кормить.

Хельга кивнула, все понимая. Как только ее признают виновной, кормить сразу же перестанут. Скорее всего ее отвезут в Берген, где она будет гнить в тюрьме до конца своих дней. А в худшем случае просто повесят прямо тут, на оркенской площади.

Она даже не взглянула на поднос с едой. Олаф ухмыльнулся и отошел в сторону.

В дверном проеме встала Маева Альдестад. Ее огненно-рыжие волосы пылали еще даже ярче, чем запомнилось Хельге. Ее накидка еле сходилась на разбухшей груди, живот по-прежнему выпирал, словно она еще не разрешилась от бремени.

– У вас есть пять минут. Не тратьте время впустую. – Олаф захлопнул дверь и повернул ключ в замке.