Я знаю, что все происходит на самом деле, хотя и твержу себе, что это сон, что я сейчас сплю у себя на кровати, под одеялом. Моя кровь струится внутри деревянных досок, мчится бурлящим потоком, тянет меня еще глубже. Выбоины от ботинок врезаются в мои кости. Кажется, будто вся моя кожа – сплошной синяк. Я чувствую, как края досок трутся и ударяются друг о друга. И вдруг я – весь пол, что есть в доме, каждая щепочка, каждое волоконце, каждый срезанный сучок, я растекаюсь по коридору, как река в половодье, переливаюсь через все края, из комнаты в комнату. Я везде и повсюду, я чувствую каждый предмет, мельком касающийся меня, когда я стремительно проношусь мимо. Книжный шкаф, ножки кровати, папины домашние туфли, упавший халат, потертые ножки старого табурета. Мышонок, спрятавшийся в норке. Мамина иголка, порхающая вверх-вниз.

Как такое возможно?

Я такая широкая, что вижу одновременно и маму, и папу, хотя они в разных комнатах: одна бодрствует посреди ночи, другой крепко спит. Я чувствую папино дыхание, проходя сквозь кровать, оно вливается прямо в меня – так легко, – а мамино дыхание, наоборот, борется против меня, против пола. Вдох-выдох, внутрь и наружу, с каждый вдохом она уплывает все дальше и дальше, уносится прочь в мелькании серебристой иголки, вверх и вниз, внутрь и наружу, вдох-выдох, прочьпрочьпрочь – отпустите меня, заберите меня отсюда, я хочу уйти.

Так думает мама, я слышу все ее мысли, громко и четко. Я напрягаюсь всем существом, пытаюсь вернуться в свое, Лейдино тело. Ничего не происходит. Я пробую еще раз, со всей силы отталкиваюсь руками, которых у меня нет. Вновь ничего. Я прекращаю сопротивляться и погружаюсь еще глубже в пол, отдавая ему всю себя.

Семь, скоро восемь… время настало, время уже на исходе, пора уходить.

Иголка поет свою песню, нитка затягивается в тугие стежки. Я внутри нитки, внутри маминой головы. Мама тикает, как часы… раздватричетырепятьшесть…

Семь. Чего семь? И почему ей пора уходить?

Не бросай меня, мама. Я умоляю ее колени, ее бедра и грудь, ее сердце. Моя мольба обнимает ее, как гигантский кальмар, проникает под кожу.

Вот тогда я и чувствую: с мамой что-то не так.

Что-то с ней происходит. Почему-то мы с папой этого не замечали.

Она становится пылью.

Она суше, чем доски, в которые я превратилась, ее кожа осыпается хлопьями, в ее глазах больше нет влаги, ее волосы выпадают. Она вся пересохла – насквозь. Мама становится сухим песком, рассыпается пылью под оболочкой из молочно-белесой кожи, распадается на кусочки.

Я извиваюсь и корчусь внутри дощатого пола, выжимаю из себя последние капельки влаги, пытаюсь вдавить их в нее.

Пей меня. Пей меня всю. Возьми меня, возьми, возьмименяссобой.

Нитка дергается и замирает, натянутая туго-туго. Я пытаюсь отпрянуть, но слишком поздно.

* * *

Маева медлит, прервав работу. Ты здесь, дитя? Но нет, такого не может быть. Ты же спишь, правда? Она падает на пол и шепчет:

– Выходи, Лейда, иди ко мне!

Она трижды стучит ладонью по полу. Чувствует дуновение ветра, невидимый толчок в спину, свистящий сквозняк, пробежавший по комнате. Она оборачивается и видит Лейду, внезапно возникшую в углу, словно по волшебству. Лейда сидит на полу, сжавшись в комок, и хватает ртом воздух.

О боже, дитя. Маева обнимает дочь, гладит ее по спине.

– Лей-ли, как же так? Почему?.. Я здесь, с тобой. Теперь все хорошо. Да, малышка, дыши. Дыши глубже.

Она прижимает к себе дрожащую девочку, не зная, что еще можно сделать.

– Прости меня, маленькая.

– За что, мама? Что со мной происходит?

Она пытается заговорить, но голос срывается в глухое рыдание. Я не знаю… Это я виновата. Ее лавиной накрывает вина, встает удушающим комом в горле. Былая решимость скрыть правду от них обоих – от мужа и от ребенка – рассыпается в прах.

Лейда сбивчиво дышит, уткнувшись лицом в ее шею.

– Мама, мне страшно…

И вдруг она исчезает. Маевины руки обнимают лишь пустоту.

Нет, дитя! Она легонько стучит по всему, что попадается под руку, ласково зовет дочку по имени, словно пытается выманить из укрытия испуганного котенка. Останься со мной, Лейда.

В висок словно вонзается невидимая иголка. Да, умница-девочка!

Маева берет в руки иголку, воткнутую в шитье, и обращается к ней:

– Слушай внимательно, Лей-ли. Тебе надо отринуть свой страх и выпрыгнуть из металла.

Ничего не происходит. Маева кладет иголку на пол. Встает рядом с ней на четвереньки.

– Представь, что ты на вершине утеса. Стоишь на краю обрыва и смотришь вниз на Оркенфьорд. Сосредоточься на волнах. Смотри на них через игольное ушко, Лей-ли. А теперь падай.

Через секунду – в мгновение ока – перед ней появляется Лейда. Держится за голову, словно ударилась об пол. Маева потрясенно вздыхает.

Лейда бросается в ее объятия, вцепляется в нее со всей силы.

– Не отпускай меня, – шепчет она. – Никогда больше не отпускай.

Это самая искренняя, самая нежная просьба из всех, что доводилось слышать Маеве.

– Не отпущу. – Она снова и снова целует дочь. – Но ты должна пообещать сохранить все в секрете. Не говори папе.

– Я даже не знаю, что говорить…

– Дай слово, что никому ничего не расскажешь. Никогда.

Чуть отстранившись, она пристально смотрит на Лейду. Малышка кивает, а потом сразу хмурится. Ее глаза как две луны. Она глядит на лоскутное одеяло, как бы стекающее со стола на пол и окружающее их двоих розовым морем, составленным из кусочков причудливой формы, почти прозрачных и тонких, словно бумага. Швы из красных стежков разбегаются во все стороны вереницами муравьев.

– Что ты шьешь, мама?

Слова встают комом в горле. Защитную сеть… Маева приподнимает краешек одеяла, нашаривает под ним старую тряпичную куклу. Вручает дочке безликую dukke, надеясь ее отвлечь.

– У нее снова выросли волосы! Takk, мама.

Маева погружается в дочерние объятия. Мое ненаглядное, волшебное дитя.

Розовое одеяло окружает их, как бесконечное море.

Он прижимается лбом к деревянной обшивке, наблюдает сквозь щелку в стене.

Его единственный мышиный глаз видит, как девочка исчезает в досках пола.

Она превращается.

Она что-то другое. Не человек.

Он весь дрожит, его тоненький писк не слышен никому.

Его клетка из тонких мышиных костей вот-вот рухнет. Воды колодца судьбы текут по стволу Великого дерева, разливаются по всем мирам, по всему времени. В тайной пещере сестер, в коконе из паутины, пробуждается его истинный облик.