– Она здесь чужая, Питер. Ты ее встретил в тот день, когда затонул твой траулер. Когда в море погиб человек. Это значит, что в нашей деревне к ней всегда будут относиться с большим подозрением.

– Необоснованно и несправедливо. Их суждения основаны только на страхе… Если бы они узнали ее получше, то изменили бы мнение. – Он смотрел в бочку с рыбой, чувствуя, как на глаза наворачиваются злые слезы. Она немного другая, только и всего.

Ганс похлопал его по спине:

– Возможно, ты прав. Но как им узнать ее лучше, если она вечно прячется в доме и никуда не выходит. Тебе надо скорее крестить дочку. – Питер начал возражать, но Ганс поднял руку, призывая его замолчать. – Теперь это закон: ребенка надо крестить не позднее чем на восьмой день после рождения. Пастор Кнудсен уже спрашивал о тебе. Ему надо понять, на какой день назначить крещение. Я знаю, что ты не такой уж ревностный христианин… – Питер вновь покраснел. – Если по правде, я тоже. Но тебе надо крестить ребенка. Хотя бы только затем, чтобы пресечь слухи и домыслы о твоей жене и дочери.

Питер знал, что Ганс прав. Но надо еще убедить Маеву. Что подумают люди, когда увидят наше дитя? Его плечи поникли.

– Будем надеяться и молиться, что после крещения все станет лучше. – Ганс помедлил, явно собираясь что-то добавить.

Питер принялся молча сворачивать сеть.

Ганс тихонько откашлялся, прочищая горло:

– Кстати, как зовут дочку?

У Питера загорелись глаза:

– Лейда.

Ганс рассмеялся. Он сразу все понял.

– Спасибо, друг. Лучшего имени и не придумаешь. – Он еще раз пожал Питеру руку. – Я никому ничего не скажу, пока ты сам не будешь готов поделиться со всеми радостной новостью. А пока будь осторожен. Ради Маевы. Ради Лейды.

Он пошел прочь. Питер смотрел ему вслед. Ганс поднялся на борт своего небольшого траулера с почти нечитаемой надписью на борту, сделанной красной краской, давно облупившейся и поблекшей: Л-Е-Й-Д-А. Питер улыбнулся, вспомнив тот судьбоносный день, когда Гансова «Лейда» его спасла. И его, и Мае.

Но улыбка тут же погасла. Последние слова Ганса отдавались тревожным эхом у него в голове. Неприятное предостережение.

Другие рыбаки перешли к следующему траулеру – все так же угрюмо и молча – и теперь переваливали через борт сеть, полную омаров. Питер наблюдал, как на причал сыплется масса из красных клешней и блестящих панцирей, пока в сети не осталось всего два омара, застрявших в ячейках.

Мне снится мама. Она тонет в море. Сама становится морем. Мы с папой сидим в лодке, сделанной из стекла, и плывем к берегу, который не становится ближе. Папа смотрит в сторону горизонта, где море встречается с небом, его взгляд мечется по сторонам, ищет маму. Черные волны бьются о лодку. Несколько рыб подплывают совсем-совсем близко и тут же уносятся прочь. А потом – в глубине, под стеклянным дном лодки – я вижу маму, вижу ее широко распахнутые глаза.

– Папа! Мама тонет! Она прямо под лодкой. Ее надо спасать!

Папа смеется и плачет одновременно:

– Ее не надо спасать. Море не может утонуть в море.

Я дергаю его за рукав:

– Мы нужны маме!

– Маме? А как же мы, девочка? Кто спасет нас?

– От чего, папа?

– От моря…

* * *

Я просыпаюсь в холодном поту. Постель промокла насквозь.

Я что, описалась?

Я сажусь на постели. Провожу рукой по одеялу, подношу ладонь к носу. Нет. Пахнет просто водой. Я дергаю ногами, сбрасываю одеяло. Жгучая, колкая боль пронзает обе стопы. Перепонки уже отрастают, тянут кожу, связывают мне пальцы. Я даже не знаю, смогу ли ходить – теперь, когда мама перестала срезать перепонки. Я шевелю пальцами на ногах, пытаюсь их растопырить, растянуть перепонки, но ничего не выходит. Мои пальцы накрепко срослись друг с другом и не хотят расходиться.

Я встаю с кровати. Моя ночная рубашка вся мокрая и холодная. У меня под ногами растекается лужа. Я встаю на колени, не понимая, откуда берется вода. Кап-кап-кап. Я слышу, как она капает, но не вижу откуда. Капли срываются с кончиков моих пальцев, текут по ногам. Чем дольше я стою на месте, тем больше с меня натекает воды. Лужа подо мной превращается в маленькое озерцо, растекается по полу.

Я возвращаюсь в постель. Я надеюсь, соломенный матрас сдержит воду, чтобы она не лилась на пол.

Мама заглядывает ко мне в комнату:

– Умничка, Лей-ли; жди, когда я тебя позову…

И вот ее уже нет. Я слышу тяжелые папины шаги в нижней комнате. Слышу, как хлопает входная дверь. Как шуршат мамины юбки, когда она входит в комнату.

– Пойдем, малышка, у нас мало времени.

Хлюпая и сочась влагой, я спускаюсь по лестнице следом за мамой и подхожу к очагу, где пляшет пламя. Я тру ладошки, встаю на колени так близко к огню, что маме приходится оттащить меня подальше. Она закутывает меня в сухое одеяло. Садится в папино кресло-качалку, сидит, скрестив руки и ноги. Я протягиваю руки к огню, то и дело украдкой поглядываю на маму. Она наблюдает за мной, словно я незнакомая гостья, словно я ей чужая. Я поплотнее закутываюсь в одеяло. Трескучее пламя разговаривает с тикающими часами.

– Что с тобой?

Ее тело напряжено, словно вот-вот взорвется; глаза сверкают, как звезды в ночи.

Я не знаю, с чего начать, не знаю, что говорить. Я грызу ноготь, жду, когда придут слова.

– Тебе снился сон. – Она тянет меня за руку, чтобы я убрала палец изо рта.

Она, наверное, волшебница, если знает такие вещи.

– Это был просто сон… дурной сон.

– Дурной сон о чем?

– О папе и… лодке.

– Что, дитя? Я была в этом сне? Тебе снилось море?

Я испуганно смотрю на нее. Она точно волшебница. Мама встает и принимается ходить по комнате, разговаривает сама с собой. Чешет пятнышко сухой кожи у себя на руке.

– Сентябрь, начало сентября. Значит, остается всего шесть недель… Почему так скоро? Не может быть, чтобы время пришло… Мне нужно время, чтобы ее найти… Чтобы тебя научить.

– Мама?

– Тише, Лейда, дай маме подумать. – Она чешет пятнышко на другой руке. – Думай, Маева, думай. Где он мог ее спрятать? Где, бога ради?

Я наблюдаю за ней и боюсь, что она сошла с ума. Я встаю, одеяло соскальзывает с моих плеч, падает на пол.

– Нет, дитя, ты еще не обсохла. Сядь на место и сиди, пока я не скажу, что уже можно вставать!

Я падаю на колени. Она снова закутывает меня в одеяло, растирает мне руки и спину. Я хочу радоваться ее ласковым прикосновениям, но почему-то не радуюсь.