– Ставка разрешила Ленинграду оставлять для нужд Северо-Западного фронта две трети произведенных КВ и все Т‐50. Еще дополнительно к вам направят в самые ближайшие дни два эшелона с Т‐34, примерно полсотни машин, – негромко произнес Мехлис и посмотрел на Ворошилова. – Кроме того, как мне известно, на ленинградских заводах уже начали изготовление бронемашин и самоходно-артиллерийских установок. Они по распоряжению Ставки будут передаваться исключительно войскам вашего фронта, товарищ Гловацкий! Сами понимаете почему!

«А взгляд у Мехлиса потеплел, видно, решил про меня что-то. Однако не ожидал… А может, его странная покладистость есть решение Сталина?! И то, что на мою нарочитую матерщину не реагирует – указание Самого? Нет, бред – Верховный на такие мелочи внимания не обращает. Наверное, маршал попросил меня не резать, как курицу, что несет золотые яйца… Хм, ну у тебя и сравнения – скорее серпом по этим самым причиндалам проведут, если наш удар впустую уйдет», – Гловацкий посмотрел на Ворошилова, тот весьма поощрительно улыбнулся и заговорил напористо:

– Будут у тебя танки, бригады до полного штата доведем! Ижорский завод бронемашины начал делать – грузовики «ЗиС‐5» броневыми листами там обшивают, кабину и по бортам кузова. Назвали «полуброневиками», сделали уже десяток, а так до сотни будет! Легкие танки старых типов ремонтируют, дополнительные листы брони приваривают на лоб корпуса и башни, орудия на огнеметные машины ставят – днем и ночью Кировский завод работает. И уже начали отправлять под Псков эшелонами первые партии, в том числе и самоходные установки на базе «двадцать шестых». Город на фронт только и работает, многие десятки тысяч ленинградцев на реке Шелони да под Нарвой траншеи роют. Вы с Ватутиным только не подведите…

– Уроем здесь фашистов, зарвались они и совсем страх потеряли! Мы сами в нетерпении который день – сила есть, бить надо!

– И бейте, надеемся на вас. Кстати, товарищ Гловацкий, – что это у вас за штурмовые роты сформированы?

– Всяких трусов, беглецов и хороняк перед строем расстреливали, сам порой… А теперь под трибунал отдаем! И разжалуем! Пусть рядовые бойцы кровью своей вину искупают. Первыми в атаку пойдут, нашим танкам дорогу откроют. Сделают – лично за храбрецов, мертвых и живых, ходатайствовать буду, чтоб звание и награды вернули!

– Хорошее начинание, нужное, по-настоящему большевицкое! Что это вы нахмурились, товарищ Гловацкий?

– Не всех пьяниц, приспособленцев и саботажников в штурмовые роты направить можно. Есть и командиры, и политсостав, что вот так сразу…

– Политсостав? Кто?! – Мехлис вмешался резко, голос посуровел.

– Тут, товарищ армейский комиссар 1‐го ранга, – Гловацкий протянул Мехлису листок бумаги. – Как нам решить прикажете?! Под трибунал отдать формально нельзя, а чтобы наказать их – ваша санкция нужна! Обратился к члену Военного Совета фронта сегодня – вроде его компетенция, пусть хотя бы взыщут по партийной линии!

– В чем вина?!

– Старший батальонный комиссар Громов – в госпитале обеспечивает политработу. Умерли от ран семь бойцов из 118‐й дивизии, с моей, я с ними под Островом врукопашную на немцев ходил! С гранатами под гусеницы ложились, но не пропустили фашистов. А их как бродячих собак, дохлых, с грузовика в ямину покидали с кузова, без гробов, без салюта прощального, как воров и проституток… На глазах людей! Загрыз бы суку!

Гловацкий почувствовал, что задыхается от ярости. С такой мразью он еще в той жизни сталкивался, здесь же беспощадно боролся. Но не до всех руки дотянутся, хорошо хоть список из семи подонков составили, хотел его Жданову отправить, но раз тут Мехлис, то пусть он и решает. В груди заныло – Николай Михайлович взял стакан с горьким отваром и отхлебнул глоток, постоял, вроде чуть отпустило. Но вот ярость не ушла – пальцы так сдавили стекло, что оно треснуло, ладонь резануло сильной болью. Громко матерясь, совершенно позабыв про маршала и Мехлиса, генерал вытащил из кармана носовой платок и прижал к глубокому порезу, машинально стряхнув кровь с ладони. И опомнился:

– Виноват! Прошу понять и простить!

– Нечего извиняться за мразь, нет твоей вины, – буркнул Ворошилов и подойдя помог затянуть платок на ладони, что быстро пропитался кровью. – Сам одного такого фрукта чуть не зарубил… Промашку дал – потом с гадом Троцким он спутался. Эх, надо было рубануть!

Гловацкий посмотрел на Мехлиса – тот читал листок, на лице застыла гримаса брезгливости, едва сдерживаемой дикой злости. Начальник Главного политического управления подошел к столу, положил на него листок и взял из стакана красный карандаш. Быстро царапая грифелем, вывел несколько строк, размашисто расписался. Карандаш сухо треснул в сильных пальцах, а Гловацкий, глядя через плечо, прочитал:

«Всех поименованных в списке исключить из ВКП(б) и политсостава! Отправить бойцами в штурмовую роту 11‐й АРМ. Пусть собственной кровью искупят вину перед партией! Мехлис».

«Правильный мужик! А этих засранцев поближе к своей дивизии двину – бойцы махом объяснят тыловым крысам, как Родину защищать надо! И то, что нужно – теперь штурмовые роты пораньше штрафных созданы будут, и практически официально – раньше маршал Ворошилов, а теперь сам Мехлис начинание одобрили!»

Командир дивизии СС «Тотен копф» группенфюрер Эйке

северо-восточнее Пушкинских Гор

– Грюншвайнехунд!

Командир дивизии СС «Мертвая голова» только бессильно ругался, с нарастающей злобой смотря в голубое небо, по которому плыли стройные девятки русских бомбардировщиков. Как назло, «мессершмитты» ушли, а на смену новая восьмерка истребителей еще не прилетела. Да и вряд ли смогли уберечь «камрадов» от будущей бомбежки – русских «крыс», знакомых по кинохронике испанской войны, было втрое больше. Эти лобастые бипланы и монопланы сновали по летнему небу как хозяева, третий день безжалостно штурмуя его несчастные автомобильные колонны, то и дело застревавшие на местных дорогах, проложенных среди болот. Страшно даже представить, что будет здесь твориться после хорошего ливня, даже если сейчас, среди жары, приходится чуть ли не на руках вытаскивать машины, потому что на дороге, вернее на том, что так называется, зловонная, мерзкая, гнусно чавкающая под кожаными сапогами жижа.

– Алярм!

Эсэсманы разбегались по сторонам, ища укрытия, – слишком лакомой и желанной добычей для «мартин-бомберов» выглядела вытянутая среди леса колонна автомобилей, которую не могли скрыть густые кроны деревьев. Сам Теодор Эйке присел на краю воронки, четкого следа от вчерашней бомбежки передового полка дивизии. И на землю посыпались бомбы, много, ужасающе много черных капелек сорвалось из бомболюков и полетело вниз. От первого взрыва неподалеку генерала СС швырнуло вниз, и он чуть не захлебнулся в вонючей жиже, а вокруг все гремело и гремело…

Такого бесчинства русской авиации не было с первого дня войны. Ах, как все хорошо начиналось! На шестой день войны немцы были в Двинске, на десятый вошли в Ригу! Казалось, что эсэсовцы, истинная элита арийской расы, так и будет катить по пыльным дорогам до площадей Петербурга, а их будут осыпать цветами восторженные литовцы, латыши и прочие эстонцы, что издревле служили верными рабами немецких рыцарей из Тевтонского ордена. Но прошел июнь, с первых дней июля началось непонятное – один полк дивизии группенфюрер Эйке бросил на Опочку, а с главными силами, вместе с армейской инфантерией, принялся штурмовать укрепления «Линии Сталина» под Себежем, которую успели занять русские. Потери оказались неожиданно тяжелыми – свыше тысячи «камрадов» было убито и ранено – неудивительно! Бетонные доты приходилось взрывать один за другим, огонь из пулеметов убийственен. Гарнизоны дрались с остервенением, эсэсовцы, и так благодушием не отличавшиеся к пленным славянским рабам-«склавенам», озверели. Когда русские новобранцы двух дотов сдались, поверив обещанию, что им сохранят жизнь, этих глупых «желторотиков» построили и покосили из пулеметов. И сфотографировали место казни – чтобы знали, что так будет с каждым, кто дерзнет сопротивляться победному шествию арийцев. За казни получил устное взыскание – фото достались противнику трофеем, и их сразу размножили, отпечатали во всех русских армейских газетах. Это сослужило очень плохую службу – после долгого марша от Себежа к Острову, где вроде ожидался прорыв русского фронта – с эсэсовцами уже дрались с невиданным прежде ожесточением. Взять здешние русские доты не удалось – большевики сопротивлялись фанатично, в плен не сдавались, раненые подрывали себя гранатами. Кончилась прогулка – пошла бойня, называемая «мясорубкой»!