Менты опять растерялись. Выпрыгнув из «уазика», они стояли на берегу и не знали, что делать.

– Вылезай. Мы тебя отпустим. Обещаю! – крикнул старший мент. – Это… документы проверим и отпустим.

Мужик поднялся на ноги и встал во весь рост, покачиваясь на домике для лебедей. Громко, на весь парк, он произнес голосом былинного героя:

– Нету вам веры!

На берегу у наблюдателей началась истерика от хохота. Послышались аплодисменты.

– Все равно же вылезешь, не до ночи же сидеть будешь! – крикнул мент.

– А вот и хрен! – ответил мужик и ловким движением достал из кармана пол-литра водки. – Ваше здоровье!

– Распитие спиртных напитков в общественном месте! – крикнул зачем-то мент.

– Ага! – крикнул в ответ мужик. – А ты иди сюда. Арестуй меня!

Публика опять взорвалась хохотом.

– Вы-то что ржете! – возмутился милиционер. – Сейчас живо проверку документов устроим.

Толпа возмутилась.

– А по какому поводу?

– Основания какие?

И откуда-то сзади из толпы:

– Всех не перевешаете!

После этого менты, недолго потоптавшись, погрузились в «уазик», забрали своего сотрудника с того берега и уехали.

– Эй! – крикнул кто-то мужику. – Они свалили! Вылезай!

Мужик привстал.

– Товарищи! Сначала проверьте, нету ли засады?! Не затаились ли бляди поблизости?

Двое молодых ребят из толпы быстро пробежались по прилегающим улицам.

– Все чисто.

И мужик, как следует упаковав водку, прыгнул в воду и поплыл к нашему берегу.

Вылезал он под одобрительные аплодисменты зрителей.

Вышел. Мы с Оливером и Машей подошли поближе.

– Сигареты намокли, – сказал мужик. – Угостите?

– Вот. Пожалуйста! – первым сигареты вынул Оливер. Мужик взял одну из пачки, коротким взглядом оценил иностранца и изрек:

– И свобода нас встретит радостно у входа. И братья меч нам отдадут.

На лице Оливера я прочел смесь восхищения и шока.

Мужик тоже видел, что он производит впечатление. Да что там – это был его звездный час.

– Венсеремос! – сказал он Оливеру. – Они не пройдут.

И запел:

– Дипьер кантар финит де ля унита!

– Почему он поет на испанском? – спросил Оливер.

– Это у нас нормально, – ответила Маша. – Можно и на русском.

И тут же подхватила песню, сжав при этом кулак на согнутой в локте поднятой руке:

Ей стали подпевать. И на второй повтор песню подхватили все:

Вернулись к Маше.

– Ну что, пойдем сегодня в Пушкинский музей? – спросила она.

– Нет, сегодня уже нет, – сказал Оливер. Он достал блокнот и удалился в другую комнату писать.

– Наверное, он много понял. Как собирался, – сказал я Маше. – Не все, но много.

Оливер просидел в своей комнате до вечера. Он все писал и писал.

И я не знал, что для меня важнее: уют моего диванчика с двумя плюшевыми мишками, живущими в изголовье, сама тетя Ио, тоже вся плюшевая, уютная и очень красивая в своем вечном платке «от мигрени», плотно завязанном на голове и в небрежно запахнутом бархатном халате на голое тело, или толстый кожаный фолиант, сделанный из множества старых журналов «Мурзилка».

Все это вместе заставляло меня трепетать, когда я, мальчишка лет двенадцати, узнавал, что меня везут к тете Ио с ночевкой…

Когда у нее не болела голова, Ио была просто чудесна. Придя с работы, она варила мне густую и сладкую гурьевскую кашу.

«Как маленькому», – говорила Ио. И сердце мое сжималось, потому что в этой коротенькой фразе она умудрялась незаметно подчеркнуть слово «как», вкладывая в нее удивительный и тайный смысл. Ты взрослый, но каша такая вкусная, что ты оближешь тарелку, как маленький. Хотя мы-то знаем…

Тетя Ио бывала во Франции. Там жила, где-то на юге, на берегу моря, в небольшом провинциальном городке, ее родная сестра, удачно вышедшая замуж.

«Мы очень похожи, – говорила мне Ио и потирала виски, поправив повязку на голове. – Но вот она там, а я здесь».

Я кивал, в том смысле, что да, сестре повезло, а сам ликовал, что тетя Ио здесь, в холодной Москве, со мной.

«Хочешь, пойдем нюхать мыло? У меня есть новые чудесные экземпляры».

Я вскакивал с дивана и спешил в ее спальню, где в ящичке трюмо хранилась ее коллекция мыла.

«Фи, мой милый, – останавливала она меня, – молодой человек не может врываться в спальню дамы первым. Только когда она пригласит его. Жестом или намеком. Пойдем».

И она, взяв мою руку в свою мягкую ладонь, плыла в соседнюю комнатку малогабаритной квартиры.

Там, в ее спальне, не было занавесок.

«Я люблю смотреть на небо. В Москве не видно звезд. Но мне приятно думать, что где-то там есть созвездие Тельца», – говорила тетя Ио, а потом мы раскладывали мыло на трюмо. И она шептала французские слова и объясняла:

«Спелая клубника, терпкая полынь, весенний миндаль, цветущая сирень…»

И запахи, запахи, запахи, терпкие и сладкие, тонкие и густые, входили в меня, смешивались друг с другом и кружили голову не хуже чуть распахнутого халата тети Ио.

Она склонялась надо мной, отражаясь в трюмо, протягивала разное мыло и улыбалась. А потом вдруг, сморщившись, терла виски:

«Я не очень себя чувствую, милый мой. Мигрень. Мне надо прилечь. Иди-ка полистай “Мурзилку”».

«Мурзилка»! Это такое счастье! Бесконечный «Мурзилка»! Я смотрел с самого начала, внимательно – и засыпал на застеленном для меня диванчике, так и не дойдя до конца тома. И два плюшевых медведя в изголовье охраняли мой сон, а за стеной спала тетя Ио…

У нее не было мужа-француза, как у сестры, да вообще никакого мужа не было. Детей тоже.

У нее был Мишенька.

Про этого Мишеньку мама говорила, что он гад.

Конечно, она называла его так не в разговорах со мной. Но я цепко выхватывал любые сведения о тете Ио. И хотя мне было всего двенадцать, я понял, что гад Мишенька не был ее мужем, а был таким запретным, тайным и мерзким, как ядовитая змея, которая пробирается и оплетает тетю Ио и ощупывает ее своим сдвоенным языком.