Вдруг начался осенний дождь. Он пошел так быстро и неожиданно ниоткуда, будто кто-то вверху открыл кран. Крупные холодные капли…

– Бежим! – крикнула она. И, схватив меня за руку, побежала.

До этого дня я никогда не бегал с девчонкой за руку.

А когда мы забрались под рыночный стол и слушали, как стучат капли, она сказала:

– Теперь уже можно отпустить руку.

И я отпустил.

– А ты всегда делаешь то, что тебе говорят? Или тебе неприятно было держать меня за руку?..

– Нет, – ответил я. – Не всегда.

Она выпустила мою руку и повернулась ко мне. На этот раз я смотрел на нее, не отводя глаз.

Правой рукой она закрыла мертвую часть лица. И произнесла:

– Видишь?

Я было хотел переспросить, что я должен увидеть, но мгновенно понял и сам. И от этого понимания у меня пересохло во рту так, что я едва смог разлепить губы.

– Какая ты красивая! – прошептал я.

– Ты видишь?

– Вижу!

– Это мой фокус.

Это был ее фокус. Впоследствии я множество раз изучал половины своего лица. Да. Она верно объяснила – они разные. Фокус состоит в том, что одна половина лица добрая, а другая злая, и, возможно, так у всех людей, но не у нее…

– Какая ты красивая! – повторил я.

Она все не отнимала руки от лица. И смотрела на меня одним глазом. И во взгляде ее и улыбке чувствовалось что-то торжествующе блестящее, чего я никогда не видел ни у кого раньше.

– Как это случилось? – спросил я и сразу пожалел об этом.

– Папа толкнул.

– Толкнул?

– Да. Он не нарочно. Вернее, нарочно, но… – Она убрала руку и отвернулась. – Он хотел оттолкнуть меня, но не хотел, чтобы я так ударилась. Он был пьяный, как всегда. И ругался с мамой. И решил уйти от нас, потому что мама его достала, «достала орать»… Он пошел в коридор, а я бросилась за ним и схватила за плащ. Я его очень любила. Но он решил уйти и оттолкнул меня. Слишком сильно. Случайно.

– Ты ударилась?

– Ого-го как. Виском об полочку, где телефон стоял. Я высокая была, мне шесть лет было.

– И сразу лицо онемело?

– Не-е-ет! – Она вдруг улыбнулась. – Сразу я увидела этот сад. Будто я по нему бегу, а из меня летят яблоки. Мы с мамой часто ходили сюда гулять. И вот, представляешь – сначала чернота, а потом я бегу по саду и из правой стороны головы и руки у меня летят яблоки. Много. Красные, зеленые, желтые… и падают… и тогда я закричала: «Мама! Я сейчас вся высыплюсь…» – сейчас вся высыплюсь яблоками на землю, хотела сказать я. Но сказала просто – высыплюсь…

– А дальше?

– В больнице спасли. Говорили, жизни не угрожает. Мама подруге по секрету от меня сказала, что, может, лучше бы и не спасали.

– Как? – Я так вскрикнул, потому что не верил, что взрослые способны на такое злодейство.

– Кому я такая буду нужна.

– Не понимаю.

– Поймешь потом. Когда повзрослеешь.

Я опять взял ее руку.

– Когда я повзрослею, ты мне будешь нужна.

– Ничего себе. Это потому, что ты умеешь видеть необычное в простых предметах?

– Да.

– Или потому, что ты маленький врунишка?

– Нет. Я уже взрослый. Я могу всем в школе рассказать, что мы гуляем!

Я сам не понял, как это вырвалось у меня. Но я верил, что смогу. Смогу быть тем самым, из-за которого эта девочка с лицом из двух половинок, эта девочка, состоящая из разноцветных рассыпающихся яблок, эта полукрасавица поймет, что она осталась жить не напрасно…

– Хочешь, я поцелую тебя красивой половиной? – спросила она и, прикрыв часть лица рукою, опять посмотрела на меня.

– Хочу, – прошептал я.

– Хорошо. Только не тяни губы. – Она усмехнулась. – Для первого раза можно и в щеку.

И она несколько раз нежно дотронулась губами до моей щеки, и мне показалось, что если бы я тоже состоял из разноцветных яблок, как она, то я бы распался на множество плодов и лежал бы под рыночным столом так, что меня никому не собрать…

* * *

Когда-то давно на самой окраине Москвы – там, где кончались асфальтированные дороги, рядом с еловым лесом, с одной стороны, и большим яблоневым садом – с другой, располагался совхозный рынок.

Теперь его нет. На том месте нет ни сада, ни леса. Там высотки и супермаркет.

Я многое понял, когда повзрослел. И почти разучился видеть необычное в простых вещах.

Но неизменным остается одно. С тех пор я не боюсь сказать вот что.

На том самом месте я гулял с девочкой, которую все, даже родители, считали уродиной. Я гулял с той девочкой, которая была удивительной красавицей.

Я гулял с ней и боялся, что она вот-вот рассыплется и окажется около моих ног.

Множеством разноцветных яблок…

Он приехал прошлым летом, командированный немецким Пушкинским центром в Москву. Точной цели его поездки я не выяснял, просто мне позвонил мой близкий друг, немецкий режиссер Ханнес Келлер, и сказал, что вот, мол, приедет их местный «ботаник»-пушкинист. Я удивился, что в Германии такие бывают, и сразу представил себе жалкого библиотечного червя, живущего на весьма скромную зарплату. Ханнес попросил встретить его товарища и помочь разобраться в новом для него городе.

Я ошибся – он выглядел отнюдь не как «ботаник». Когда я стоял в аэропорту, держа в руках глупую табличку с его именем, ко мне подошел элегантно одетый блондин с необычно асимметричной прической. На одной стороне головы волосы были выбриты, на другой свисали до плеча. Странно, но экстремальная прическа вовсе не портила его вид. Только чуть-чуть дополняла.

Он увидел табличку и подошел, легко неся за спиной огромный, чуть не с него самого ростом, рюкзак.

– Вы Борис? – сказал он почти без акцента. Я сразу вздохнул, поняв, что мне не придется говорить на ломаном немецком, стесняясь каждого слова.

– Да, а вы… – я мельком взглянул на табличку, – а вы Оливер?

– Да. Здравствуйте. – Оливер широко улыбнулся. – Я приехал все узнать.

– Все? – Я тоже улыбнулся.

– Абсолютно, – еще шире улыбаясь, сказал Оливер.

Мы пожали друг другу руки и двинулись к машине. Уже по дороге из аэропорта домой я понял, что Оливер знает про происходящее в Москве немало. Например, достав какой-то журнал, он сообщил: