— Так и быть тому. Однако, Петр Алексеевич, у меня порожнего эскадрона нет, все с командирами. Мои бравые рубаки командиров берегут. — Хитро блеснул глазами. — Если вот только Алексеев эскадрон… Просите его, отцу не откажет. Будет под вашим началом служить.

Старый князь растерялся. Глаза его забегали, заметались — искал достойный выход.

— Ну, право… не совсем ловко. К тому же у него гусары, а я по ранжиру улан.

— Что другое предложить — и не знаю. — Давыд показал растерянность. — Уланов-то у меня один взвод, под отчаянным командиром.

Петр Алексеевич затоптался на месте, пощипал ус.

— Лешка, пойдешь под мою команду? Или тебе зазорно?

— Отчего же, батюшка? Двадцать лет уже под твоей рукой, послужу еще. Только боюсь — трудно вам будет. Годы ваши…

Вот этого не надо было говорить.

— Годы? Ах ты щенок! Возраст солдата не годами считается, а победами! Полковник! Я иду рядовым гусаром под начало этого молокососа. Дайте мне мундир по росту, всякую справу и доброго коня.

Старый князь прижился в эскадроне. Вспыльчивый, порою вздорный, он полюбился и офицерам, и рядовым своей отвагой, прямотой и неприхотливостью. А главное, что оценили в нем, — забота о солдате. Всюду князь совал свой дворянский нос — даже в котелки и манерки: крута ли каша, крепка ли водка? На биваках показывал своим примером, как вострить саблю, как бережно ходить за конем. Как беречь натруженную седлом задницу. Гусары ждали его у костров. Им нравилось его крепкое, соленое слово, его мудрые солдатские прибаутки, его рассказы о славных суворовских походах. Он умел, не смущая солдат, сидя на барабане, покуривая трубочку, прислушиваться к их разговору — такому домашнему и уютному, будто велся он не в голом поле, посреди войны, а где-то в далеких избах под скрип сверчка и треск лучины:

— Ну-ка, Ванюша, передай хлебушко. И солюшки не пожалей. Хлеб без солюшки ровно конь без седла.

Уважение к хлебу-соли, которых никогда не бывало у них в достатке, забота друг о друге, особенно о молодых, внимание без подобострастия к командиру — все это видел князь как-то по-новому. Будто в давно привычной и много раз читанной книге открывались ему новые страницы. Совсем другими глазами начал старый князь смотреть на этих простых людей, на которых держалось и его благополучие, да и все любимое им отечество.

С Алексеем никаких неладов и недоразумений не было. Старый солдат был верен армейской дисциплине, без которой не бывать не только победам, а и самой армии. К тому же видел, что сын его стал командиром. Правда, когда Алексей пытался чем-то ему помочь в обустройстве на ночлег либо в походе, князь сердился, начинал грозно править ус и кричал шепотом:

— Вы, поручик, справляйте свое дело! А я свое дело не хуже вашего справлю!

В один день Давыдов поручил эскадрону Щербатова сопроводить отставший артиллерийский парк, дал ему в помощь казачью сотню.

Выступили в ночь, к утру, как развиднелось, приняли охрану. Передохнув, отправились в путь.

День занимался трудно, нехотя. Лес вдоль дороги еще дремал, готовясь к долгой зиме. Шли легкой рысью, разбившись на два отряда. Малый шел дозором, оставшиеся арьергардом…

Алексей очнулся от того, что ему стало легко. Что-то прохладное легло на пылающий в горячке лоб. Он открыл глаза. Прямо над ним склонилась Мари. Только не с карими глазами, а с синими. И не со светлыми локонами, а с черной, в руку толщиной, косой, перекинутой на грудь.

Алексей пытался оглядеться. Закопченный сажей потолок. Неошкуренная бревенчатая стена с прядями серого мха в пазах; пляшут по ней отблески огня от топящейся печи. Сквозь затянутое паутиной слюдяное окошко в две ладони величиной немного светится. Возле окна на лавке огромный черный кот жмурит острые зеленые глаза.

Алексей приподнялся на локти — ударила в грудь, вызвала невольный стон острая боль.

— Лежите, лежите, — сказала Мари с косой. — Нельзя вам… Бабка, он очнулся.

И тотчас вместо красивого юного девичьего лица появилось перед ним сморщенное, траченное годами яблоко. Седые пряди обрамляют землистые щеки, нос крючком — к такому же подбородку. Но глаза не Бабы-яги, а доброй и умной старушки.

— Лежи, лежи, барин, — прошепелявила она. Откинула с груди овчину, распахнула разрезанную окровавленную рубаху.

— Подай там, что на столе, — сурово приказала.

Мари, в мутном тумане, появилась с глиняной миской в руке. Бабка сунула в нее крючковатые пальцы, что-то там помяла, ощупывая, достала вялые, видимо, вываренные травы, сунула в беззубый рот, пожевала деснами, сплюнула нажевки в ладонь. Приложила к груди, в самое то место, где остро жгло болью. И стало сразу хорошо. Будто опахал грудь легкий вечерний ветерок с берега речки Сходни, что огибала Братцевскую усадьбу. Алексей закрыл глаза. И провалился в тьму, не потерял сознание, а легко и свободно, глубоко заснул. И, несмотря на глубокий сон, слышал сказанное вполголоса:

— Ладный барин. Ой, смотри, девка. Беда тебе будет с ним. Неровня ты ему.

— Это мне без печали. Лишь бы жил дальше, да посматривать на него хоть одним глазком. Пал он мне на сердце. Ох, как пал!

Потянулись незаметные дни. Жар сменялся ознобом. Боль против сердца то утихала, то вновь вызывала тягучий, необлегчающий стон. Видения… Баба-яга, Мари с венком на голове. Оленька рядом с французом. Маменька, ругающая батюшку, который грозит ей саблей и топает ногами, на которых звенят заржавевшие шпоры. Чернобровая, с толстой косой на высокой груди крепостная девка Параша. И снова — колдунья с добрым и тревожным взглядом. И какая-то неровная, рваная мысль: где я, что со мной? Эта мысль почему-то казалась источником боли. И мнилось Алексею: как будет на это ответ, так и утихнет, навсегда уйдет из тела боль, и снова он будет весел, бодр, силен. Снова в седле, с тяжестью верной сабли в руке. Снова будет рядом пьяница-казак Волох. Снова станет разухабисто бренчать гитарными струнами корнет Буслаев, снова на биваках будут петь гусары грустные песни и плясать веселые пляски. Где вот только все они? Где я? И кто я? Фигнер? Давыдов? А, может, и сам мудрый старик Кутузов?..

Шли дни. В полку уже не ждали вестей от князя Щербатова. Его эскадрон под началом старого князя рыскал по окрестностям. Налетал на обозы французов, беспощадно мстя за своего пропавшего командира. Шарил по избам деревень и сел. Полковник Фигнер по своим связям искал пленного поручика князя Щербатова. Все пусто и пусто. Старик Щербатов, совершенно поседевший, даже спал в седле. Не хотел верить в гибель сына. На том поле, где произошла лихая схватка, он побывал уже не раз и не три. Волох точно указал место, где французский гренадер сбил Алексея страшным ударом пики под самое сердце. Старик долго сидел на земле, понурившись, держа в руке повод загрустившего без хозяина Шермака. Тот время от времени шумно вздыхал и клал ему тяжелую голову на плечо, брался мягкими губами за ухо. Старик вздыхал. Но он был старый вояка. У таких надежда выходит из души только с последним вздохом…