Галя на белой подушке зарделась так, что Ситникову померещилось: он снова видит расплывающееся по белому красное пятно, кровь заполняет нитки полотна, точно принимает их за сосуды, и пятно выглядит, будто красная штопка.

– Начиная с двенадцатого февраля этого года, – смущенно проговорила Галя, возвращая Ситникова к действительности. – Я в тот день в тебя влюбилась. В пол-одиннадцатого утра.

«Помнит, будто время отправки факса», – раздраженно подумал Ситников, изображая повышенное внимание всеми мимическими мышцами лица, точно сведенными в щепоть.

– Я спускалась по лестнице на второй этаж, в бухгалтерию, – мечтательно продолжала Галя. – Ты поднимался мне навстречу и так ладонью поглаживал перила, будто кошку. У тебя на голове была большая мрачная шляпа, на шляпе таял снег. Я в тот момент толком не поняла, что со мной случилось. Меня, будто кусочек сахара, опустили в горячее самым уголком. А потом это горячее стало подниматься, заполнять меня, понимаешь? Все, связанное с тобой, вдруг стало иметь значение. Я только дома, ночью, поняла, что произошло. А на другой день, тринадцатого, ты был сильно простужен, так кашлял, что очки на носу прыгали. Я тебе давала парацетамол, помнишь?

– Нет, – честно ответил Ситников. – Хотя сейчас, когда ты сказала, точно, вспомнил! Я тогда чихнул на шефа, до сих пор неловко!

Галя и Ситников рассмеялись, и от этого совместного смеха Ситникову стало хорошо, уютно. Влюбленная секретарша, пышная под натянутой до подбородка простыней, вся покрытая сладкими родинками и оттого похожая на творожок с изюмом, показалась Леше если не красавицей, то, по крайней мере, очень симпатичной.

– Здорово получается. У тебя, стало быть, два проекта в голове, один называется «Арт-Строй», а второй – «Ситников», и неизвестно, который больше, – заметил Леша, чувствуя себя польщенным. – Но ведь я не каждый день бываю в офисе, часто мотаюсь по объектам или вообще прогуливаю, честно говоря. Эти дни у тебя выпадают, так?

– Нет, не выпадают, – Галочка посмотрела на Ситникова из-под дымчатой кудряшки виновато и лукаво. – Просто я слежу за тобой в такие дни. Иногда и в другие. Мне бывает мало видеть тебя в офисе, понимаешь? Сажусь в машину, разыскиваю тебя в городе и наблюдаю тихонько…

Так вот откуда красное, что маячит и мутит боковое зрение, подумал Ситников, замирая и дыша в чашку. Это вовсе не капелька крови, что брызнула тогда на очки, размазалась пальцами и целый день выдавала Ситникова с головой. Это, оказывается, Галочкин мультяшный «смарт». Лучше ли это? Нет, гораздо хуже. Вот попал, так попал.

– Леша? Леша, ты чего? – забеспокоилась Галочка, приподнимаясь на локте. – Ну, не сердись! Я ведь не какая-нибудь ревнивая дура. Я и прав никаких на тебя не имею. И вовсе не для того, чтобы на девушек твоих посмотреть… Леша! – Галочка уже едва не плакала. – Это просто будто мне показывают фильм. С тобой в главной роли. Так красиво. Все делается таким необыкновенным. Даже Москва будто совсем другая, не та, в которой мы живем. Я в машине включала музыку и сидела, как в кинотеатре…

– А что за музыка была? – сдавленно спросил Ситников.

Галочка улыбнулась дрожащей улыбкой, запрокидывая голову, словно пытаясь закатить непролившиеся круглые слезы обратно в глаза.

– Моцарт…

За окном солнце садилось за сизые зубчики дальнего леса, будто рыжий желток выливался из скорлупы на сковородку. Промахнула против солнца полуразрушенная, точно израненная, громадная храмина, солнечный луч, пропущенный через ее пустую колокольню, мазнул, будто прожектором, Ситникова по лицу.

– Гал, я сбегаю, выкурю сигаретку, ты отдыхай пока, – Ситников похлопал секретаршу по белой тяжелой кисти, перетянутой крошечными часиками на золотой браслетке. – А вернусь, и вместе посмотрим твое кино. Мне тоже интересно, никогда вот так не видел себя со стороны.

В курящем тамбуре сильно грохотало, едко тлела и брякала крышкой железная пепельница. Какой-то обритый качок с ушами, как мясные пельмени, и маслянистой татуировкой на толстом плече меланхолически тянул сквозь зубы рыхлую папиросу, мешал думать. Наконец он убрался, затерев свое курево на полу. Вот так же прогоркло, едко пахло в милицейском отделении, куда гражданина Ситникова Георгия Петровича таскали в связи с убийством гражданки Фроловой Елизаветы Алексеевны. Следователь был цепок, как шершень, и прилипчив, как пластырь. Разными словами и на разные голоса он задавал одни и те же вопросы, все-все записывал большими горбатыми буквами в протокол. В жизни Ситникову не забыть этого угрюмого почерка, этой узкой, бледной милицейской морды, сводившейся главным образом к носу, похожему на ступню танцующей балерины и такому громадному, что наверняка мешал владельцу смотреть. Однако же следователь, казалось, видел Ситникова насквозь. Левая рука у него была четырехпалая, как вилка.

Леше тогда необычайно, сказочно повезло. Алиби ему обеспечил партнер, строительный подрядчик из этого самого N-ска, с которым у Ситникова была назначена встреча в пивном ресторане. Мужик только начинал богатеть и все любовался на свой массивный, будто золотая черепаха, навороченный Rolex, на котором, благоговея перед сложным швейцарским механизмом, побоялся переставить время с N-ского на московское. Так возник никем не учтенный призрачный час, в который Ситников скользнул, будто в укромное убежище: мужик, сразу из ресторана ехавший во Внуково, после совершенно забыл о том, что не переводил часы, и чистосердечно показал, что в понедельник, 19 мая, пил пиво и ел рульку с кислой капустой в обществе гражданина Ситникова Г.П., начиная с трех часов тридцати минут пополудни. А в это время по Москве еще ничего не стряслось, и ровно в половине четвертого к Лизе, разгоряченной скандалом, растрепанной, как пакля, но еще живой, заходила соседка, активная старушенция, похожая на миленький комодик в шелковом чехле с рюшками. Что-то они говорили в холле про порядок в подъезде, и самое главное – старушенция получила под своей петицией подлинную, с датой и временем с точностью до минуты, Лизину подпись.

И все равно Ситников висел на волоске. Главным фигурантом следствия был, конечно, Фролов, ревнивый муж, сам же и вызвавший милицию, встретивший ментов из убойного в абсолютно невменяемом виде: с пятнами крови, цветущими, будто алые маки, на белом махровом халате, с отвисшей челюстью, ходившей ходуном, словно чашка весов с грузом. Овальная итальянская раковина, над которой Фролов, прежде чем открыть милиции, вымыл руки, вся была в розовых и бурых потеках, мыло напоминало кусок недоваренного мяса. Адвокат Фролова, известная в Москве госпожа Крутикова, стоившая целое состояние и похожая на Железного Дровосека в костюме от Boss, добилась для своего подзащитного подписки о невыезде и не поленилась смотаться в N-ск, чтобы попробовать на зуб алиби второго подозреваемого. Однако строительный подрядчик, раздраженный напором столичной бабы и к тому же во время встречи с Ситниковым регулярно смотревший на стрелки, свои показания подтвердил.

Теперь же тонкий, волшебный покров спасительной случайности был готов порваться под грубым давлением фактов, хранившихся в памяти идеальной секретарши и идеальной свидетельницы. Возвращаясь в купе, Леша мучительно пытался воспроизвести перед мысленным взором тот момент, когда он, в скособоченных ботинках, с носками и трусами в кармане пиджака, вывалился из Лизиного подъезда в солнечный двор. Словно белое дрожащее облако застило память – это, кажется, была отцветающая яблоня, с которой ветер срывал папиросные лепестки. И были, конечно, припаркованные машины – черные, солидные, боком взваленные на пешеходную дорожку, а красное, тоже всплывавшее в этой картине, относилось, кажется, к детской площадке. И как это Галя умудряется все запоминать? Ситников был перед ней, будто слепой перед зрячей. Он на самом деле даже не был уверен, правда ли Фролов ударил Лизу острой шпилькой лаковой туфли, фигурировавшей на следствии и похожей в качестве вещдока на упившегося кровью комара. Фролов брал в руки туфлю – это точно, а дальше? «Не отвлекайся, соберись, нас интересует девятнадцатое мая, – сам себе скомандовал Ситников. – И ни в коем случае не показывай особенного интереса к этому числу!»