– А почему тогда вы не живете в доме? – спросила Кира, только сейчас по-настоящему ощутив, как духота подземелья давит на виски и морит в сон, отчего бревенчатая стенка ходит волнами, будто развязавшийся плот.

– Я предусмотрительный, – низкий голос Смолякова отдавался так, будто он говорил в пустой горшок, роль которого выполняла Кирина голова. – Думаете, торнадо можно заметить издали? Это если специально наблюдать, а нет – не успеешь выглянуть в окно, как он уже снимает с дома крышу. Издалека его даже не слыхать, он только шипит, будто на пластинке старая игла. Я читал, что турбулентные вихри генерируют звук высокой частоты… Эй! – Кира вздрогнула всем телом, обнаружив, что Смоляков стоит над ней и трясет ее за плечо. – Между прочим, у вас диктофон не работает.

Действительно, машинка на столе застряла и надулась. Кира протянула к диктофону отяжелевшую руку: от касания диктофон подпрыгнул, щелкнув всеми кнопками, и выбросил вбок кассету с петелькой зажеванной пленки.

– Давайте продолжим завтра, – миролюбиво предложил Смоляков. – Я не отлыниваю, карточный долг свят. Ложитесь в кровать, там постелено чистое белье. Но прежде чем вы заснете, я отвечу вам на вопрос, не имеющий отношения к интервью. – Тут он наклонился ближе, так, что Кира почувствовала крепкий, морской и соленый запах здорового мужского тела. – Запомните, Кира Николаевна: вы – не моя дочь.

– А докажите! Давайте переспим, – развязно предложила Кира, поднимаясь на нетвердые ноги.

– Кира Николаевна, голубушка, – Смоляков отстранился от ее спадающих, как плети, сонных объятий. – Увольте старика.

Кира проснулась далеко за полдень в слезах. Спалось ей плохо, чудовищная старая перина, будто мягкая коровья туша, ворочалась под ней, хрустела, сбивалась горбом. Что же приснилось опять? Так бывало часто, и Кира никогда не помнила, отчего у нее наутро сырые кляксы на подушке. Смоляков, наверное, слышал, как она ночью скулила. Ну и черт с ним, со старым пердуном. Голова от подземной духоты болела страшенно, казалось, даже волосы встают дыбом от этой распирающей боли. И еще какая-то странная тревога. Будто далеко, за пределами слышимости, работает тяжелая строительная техника. Будто колкой кисточкой проводят по губам.

«Никаких истерик! Подъем!» – скомандовала Кира и выбросила себя из нагретой ямы. Пол под ногами качнулся, вступил во взаимодействие с тяжелым шариком в голове, уравновесился им и встал твердо. Одежда на спинке кровати еще не просохла и напоминала на ощупь мокрый сахар. Кира опять натянула хозяйские джинсы, взяла с гвоздя какую-то грузную куртку, пахнувшую псиной. Ни Смолякова, ни его собачонки не было в блиндаже. Следовало поснимать усадьбу, пока несостоявшийся папенька не выпер восвояси чужую журналистку. Фотокамера лежала на самом дне рюкзака, полиэтилен, в который она была упакована, тоже набрал воды и теперь превратился в корку желтого ссохшегося клея. Однако камера включилась, просигналив нежным звоном, и показала на мониторе ведущие на волю дощатые ступени.

Наверху пронизывал ветерок, и небо было беспокойно: холодное солнце наплывало и сменялось тенью, как при ускоренной съемке, – казалось, будто за минуту пробегает полдня. Приходилось внимательно глядеть себе под ноги, чтоб не оступиться: всюду зияли странные рваные ямы, пожелтелые космы травы с комьями корней напоминали снятые скальпы. Тут и там виднелись растрепанные птичьи гнезда с кладками яиц; не сразу Кира сообразила, что это огромный град, выпавший, пока она спала.

И вдруг подспудная тревожная вибрация сменилась резким, сверлящим уши свистом. Жидкую березовую рощу, видную поверх забора, хлестнуло раз и два, словно окатило с размаха тяжелой водой. Кира поспешно обернулась и больно села на землю. Смерч, косой крученый столб, извивался, точно его отжимали в воздухе на манер пододеяльника, и двигался прямо на Киру, на смоляковскую усадьбу. Грозовая клякса, из которой спускался чудовищный жгут, не казалась особенно страшной, она была даже солнечной с длинного размазанного бока, но Кира в жизни не видела ничего черней, чем ясная синева в разрывах этой тучи, окаймленная сверкающей, словно наточенной, облачной сталью. В воздухе неслись вальсируя гнилые доски, рваное, как промокашка, кровельное железо, какие-то темные хлопья; мелькнуло и лопнуло алое пятнышко, в котором Кира узнала собственный зонт.

Она поспешно вскочила на четвереньки, нашаривая среди комьев и будыльев запропастившуюся камеру. Тут она увидела, что за мокрой пихтой, сверкающей в косом луче, точно ее опутали тряской новогодней мишурой, больше никто не стоит. С той стороны неуклюжими скачками с лицом, как полусорванный с ранки кусочек пластыря, на Киру несся Смоляков.

– Скорей! Вниз! – заорал он, налетая и жестко хватая Киру за локоть.

– Нет! Я буду снимать! – Кира, наконец, нащупала в жухлой крапиве ремешок и выдернула камеру с залепленным грязью объективом.

– Кому говорю! – яростно прохрипел Смоляков, волоча упиравшуюся Киру, точно козу на веревке.

– Пустите! Не ваше дело! – Кира в гневе выдернула руку.

– Мое! Очень даже мое! – Смоляков с круглой, как печать, ссадиной во лбу орал Кире в ухо. – Ну, соврал я тебе вчера! Думаешь, легко признаваться? После половины жизни! Бросай эту камеру к едрене-матрене! Мы богаты! Поняла? С сегодняшнего дня!

– Ты сделал ставку в Интернете?! – восхитилась Кира, но слова ее тут же унесло грохочущим ветром.

– Нет! Я сделал ставку в Интернете! – крикнул в ответ Смоляков, густым актерским тембром перекрывая ураган.

Жидкая грязь дрожала и текла у них под ногами. Призрачная мгла аккуратно, будто гребенку из волос, вынула из земли половину забора, и тут же произошло торжественное вознесение «крайслера», поплывшего, покачивая багажником, по смутному мусорному воздуху. Константин Вожеватов, приплясывая с задранным на голову хвостом пиджака, ловил в объектив раздувшееся и потемневшее тело смерча.

– Сюда! Дурень! Сюда беги! – кричал ему Смоляков, размахивая рукой.

– Я богат!.. Я богат!.. – донеслось сквозь прерывистый вой.

В эту самую минуту «крайслер» нежно, взасос поцеловался с углом смоляковского дома и, рассыпая битое стекло, грохнулся без сил. И тут же смерч навалился, налег на домище, сел на него, как медведь, завертелась в столбе жеваная щепа. Кира и Смоляков, схватившись за руки, захлебываясь тусклым ураганом, бросились в убежище.

Секретарша Галя смотрела на Ситникова с обожанием, еще вчера запрятанным, потупленным, а сегодня сияющим открыто в ее широко расставленных круглых глазах, словно что-то быстро-быстро читающих у Ситникова на лице. Ситникову было даже неудобно есть булку, хотя с утра не было маковой росинки во рту, сперва в офис, куча дел, потом на вокзал, и вот: притемненное купе спального вагона, занавесочки, рюшечки, поющая ложечка где-то на полу, Галя в постели напротив, натянувшая простыню на млечное плечо.

Шеф сделал Ситникову царский подарок, прикомандировав к нему главное свое сокровище: идеального секретаря. Галочка, Галина Валентиновна Панова, пришла в «АРТ-Строй» с третьего курса МАрхИ, но не стала ни дизайнером, ни архитектором, заняла ровно свое место в приемной и за восемь лет работы взяла в свои маленькие крепкие руки, всегда украшенные цветными, как конфетки, сверкающими перстеньками, столько дел, что страшно подумать. У Гали, институтской и школьной отличницы, была стопроцентная память, причем не механическая, а оперативная. В ее ладно и крепко посаженной головке, защищенной от ударов судьбы подушкой кудрей, содержались трехмерные динамические модели, включавшие всех сотрудников фирмы, всех заказчиков с их звонками и факсами, всех чиновников, имевших касательство к возводимым или когда-либо возведенным объектам. Казалось, Галочка просто неспособна что-то забыть или перепутать. Шеф, властный мужик с солью и перцем в лохматой седине, давно превратился в ее тамагочи: Галя его кормила, лечила, составляла его расписание, так им крутила в течение дня, что шеф успевал гораздо больше, чем мог предположить. При этом Галя не сидела, как пришитая, с утра до ночи над шеренгой телефонов: переводила звонки на мобильный и преспокойно уезжала по служебным и личным делам на своем ярко-красном крошечном «смарте», похожем не на настоящий автомобиль, а на забавный персонаж мультфильма. Она всегда появлялась в офисе ровно за десять минут до того, как возникала ситуация, требующая ее присутствия; она варила божественный кофе, крепкий и терпкий, с плотным, шелковым шариком пены; она никогда не срывалась, даже если у всех вокруг нервы ходили ходуном, никогда не теряла целеустремленности; Галочкина улыбка, от которой ее ясноглазое личико сверкало, как брошка, была талисманом фирмы.