И потянулось время. Нуном оказался тот самый долговязый лысеющий умник, рискнувший перебить Свайво, а Сума Стас знал, он был еще одним младшим детективом, причисленным к Марку Гейгеру. Работал в другой группе. Стас вызвался стоять у шлагбаума. Нун отправился дежурить на телетайп, по нему шли сведения со Стены из Третьего Периметра. Сума ушел в будку на тревожный телефон связи с ближайшими постами. И то и другое грозило бронебойной дремой даже в нормальном состоянии, а после нещадно урезанной ночи – тем более. Стас решил переждать эти два часа на ногах.

Разумеется, через полчаса после начала смены начался дождь. Сначала едва заметный, скорее просто водяная пыль в воздухе, но постепенно он набирал силу. Стас надвинул фуражку поглубже, и, словно в ответ, с небес рванул уже настоящий ливень. Теперь точно не усну, мрачно подумал Стас.

Потекли по земле грязные ручьи, понесли невесть откуда взявшийся тут, за городом, исключительно городской мусор: бумажки какие-то, этикетки, бутылочные пробки. Стас поднял глаза и стал всматриваться в ливневое марево там, за штрихами шлагбаума. И, как на экране в аудитории подготовки молодых детективов, понеслись перед глазами слайды, статичные картинки, которые кто-то умелой рукой подсовывал в диапроектор его памяти.

* * *

Особняк Анатоля Бекчетова, осенний вечер. Отец, невзирая на дождь, бродит с граблями и сам собирает палую листву каштанов в аккуратные кучи. По лицу его текут, смазывая благородный профиль, струи дождя, но он в лице не меняется, он спокоен, и кажется, явился Анатоль Бекчетов на свет лишь с тем, чтобы собрать это каштановое золото, эту каштановую медь. Стас почувствовал, как горький комок подкатил к горлу, как свело скулы мгновенным спазмом, как сам собой втянулся судорожно воздух сквозь крепко сжатые зубы.

Но тот умелец, памяти кормчий, уже сменил слайд. И понеслась панорама коктебельского фронта, в районе едва заметного на карте поселка Планерское, о котором так душевно лейтенант Аксенов потом написал. Тот самый Аксенов, что с ума сошел, говорят, и во время тогда еще даже не отступления объединенного, а бегства панического, массового остался в своем особняке, заперся и играл на старом ржавеющем саксофоне под грохот дающей деру военной техники, «Гольфстрим» играл. И все было в той панораме, как он, чокнутый, написал: и вселенский дождь без передышки, и глухое черное небо, пожирающее вершину Карадага и половину Святой горы и всю Сююрю-Кая. А у Сююрю-Кая и правда был пушкинский профиль. Стас лежал тогда под дождем и умирал, потому что пуля обожгла его прямо в брюхо и прожгла дорогу в нутро, в кишки и там крутилась синкопами и продолжала жечь невыносимо и нескончаемо. Ледяным джазом, в духе Колтрейна, лишь обозначая мелодию.

Нет, стоп, не давать сосредоточиться на чувствах, только на мокром сером мареве, в котором тебя почти уже нет, в котором не видно дальше пары шагов. За которым несуществующая рука крутит и крутит ручку диапроектора…

И снова дождь, но чужой, не ледяной – леденящий, картавый, пшекающий, лупил в борта аэроплана, а где-то рядом с бортами грохотало – то ли гром, то ли все же нащупали их зенитки пражан. А какой-то молодой незнакомый парень сидел напротив и то смеялся, то наигрывал что-то на губной гармошке. Красиво наигрывал, Стас бы слушал и слушал, но тот все время прерывался на этот свой смех… И Стас не знал, что страшнее – ухающие удары за бортом или смех прямо напротив. И там, впереди, ждали горы, холод, голодные ночи, но как раз об этом Стас не думал, он не знал про это.

А дождь не кончался, он не желал униматься, он был упрямее всех этих людей, и людской суеты, и суеты слайдов диапроектора. Они жались друг к другу и зябко ежились в очереди за продуктовым пайком. Война уже кончилась, но иногда казалось, что беды только начались. А вместе с ними пришло время отчаянных контрастов, когда мимо одетых кое-как людей, затемно занимавших очередь в магазины в надежде (часто напрасной) отоварить карточку на хлеб, мыло, керосин, сухое молоко, проезжали блистающие хромированными деталями автомобили. За углом гремела музыка ресторана, а в подворотне умирали от голода, от отчаяния… Это было страшное время, и дождь тогда лил почти не переставая. По крайней мере, так помнил Стас.

Дождь, дождь, ливень. У него нет множественного числа, он один растянулся над всей территорией его жизни, а за ней, за этой территорией, за дождем и нет ничего.

* * *

Он вглядывался в ливневую завесу, силясь разобрать за серой рябью хоть что-то. Но почти ничего не было видно уже в двух шагах. И правда, как будто ничего. Идеальное время, чтоб перегрызть мне глотку, подумал Стас и снял с плеча «Бисирич».

– Что там? – тут же вскочил в своей будке абсолютно сухой, закутанный в плащ-палатку Сума.

– Ничего, – крикнул в ответ Стас. – Проявляю бдительность.

Долгими были эти два часа. И не спас плащ с капюшоном, Стас вымок до нитки, как вымокал в последний раз, наверное, тогда, в депрессивные послевоенные годы. Но тогда у него была хитрость, о которой теперь забыл, да и вспомнил бы – вряд ли пришла бы в голову мысль использовать. Тогда он поддевал под рубашку шерстяную безрукавку, а шерсть греет даже мокрая… Наконец их сменили. Они вернулись под крышу, в относительное тепло и сухость бетонной постройки. Стас скинул с себя всю одежду, развесил на мехах батареи, забрался под шерстяное одеяло. Ему стало хорошо, и глаза сами слипались, и вообще это было уютнейшее место – солдатская кровать. Но он все же дал себе несколько минут на то, чтоб неторопливо выкурить сигарету. А потом положил-сложил голову на подушку и мгновенно уснул.

* * *

Его растолкали бесцеремонно и, кажется, уже через минуту после того, как он закрыл глаза. Часы на стене утверждали обратное, но Стас не верил, что проспал почти два часа. Весь его организм возражал против этого. Какой-то парень стоял над его кроватью и что-то говорил, Стас никак не мог сообразить, о чем речь. Наверное, снова пришла его очередь идти под дождь, подумал он сначала. Но потом сквозь плотную дымку недосыпания проникло слово «телефон». Оказывается, звонили из Управления. Черт побери… Стас, мотая головой и усиленно моргая, сначала сел на кровати, а потом заставил себя встать. Только один человек мог звонить – Югира. Даже для непосредственного начальника у него появилась дурная привычка делать звонки именно тогда, когда непосредственному подчиненному чертовски надо выспаться. Шаркая подошвами кое-как натянутых на босу ногу до омерзения сырых ботинок, Стас пересек комнату, пошел туда, где на стене висел телефон без наборного диска, и взял трубку:

– Да, алло.

– Бекчетов? – спросил незнакомый голос. Это был не Югира.

– Да. Кто это?

– Это Гейгер… Станислав… Мне только что сообщили, что в гаражах, куда отправилась ваша группа, произошел мощный взрыв. От целого квартала гаражей осталась одна огромная воронка…

Сон слетел мгновенно.

– Что с парнями? Югира, Спайкер, Полынер?

– Я… не думаю, что им удалось выжить, – ответил Гейгер. – Мы пока не нашли тел, и я не уверен, что найдем. Там сплошная мешанина: камни, железо… Это был очень мощный взрыв, Стас… Никто не смог бы выжить.