Я долго читал без остановки. Ян внимательно слушал меня. Вдруг я почувствовал, что он напрягся.

– Мне продолжать?

«Да, пожалуйста, Алекс».

«Наконец рождественская пантомима окончилась, и запустили этот треклятый фильм. Он был до того гнусный, что я глаз не мог отвести. Про одного англичанина, Алека, не помню, как дальше. Он был на войне и в госпитале потерял память. Выходит из госпиталя с палочкой, хромает по всему городу, по Лондону, и не знает, где он… Потом встречается с такой некрасивой, простой, честной девушкой, когда она лезет в автобус… Они вдвоем забираются на верхотуру и начинают разговор про Чарльза Диккенса. Оказывается, это их любимый писатель. Он даже носит с собой «Оливера Твиста», и она тоже»[26].

Ян положил на роман свой листок, чтобы прервать чтение.

Затем он написал:

«Эта книга – ваша библия! В ней есть все – любовь и литература. Я заметил, что вы кладете романы себе в карманы. Вы влюблены?»

– Я чувствую огромное уважение к Сэлинджеру. К его жизни. К его творчеству. А романы в моих карманах – это давняя привычка. Что касается любви, я сомневаюсь, что эта тема очень интересна. Я думаю, люди любят всегда, всю свою жизнь. Конечно, разные люди – с разной силой. Любовь записана в самой сердцевине наших душ. Когда человек полагает, что больше не любит, он ошибается: любовь только спит. Расскажите мне, Ян, о своей любви.

«Мне очень нравится ваша теория. Скажем так: моя любовь спит уже давно. Возможно, она проснется, если выплеснуть на нее ведро ледяной воды. Я любил два раза – до аварии и после нее. До – была Эмелина, в школе. История, невероятная для меня, обыкновенная для всех других. Я избавлю вас от подробностей. Эмелина считала меня красавчиком. Я обнимал ее. После аварии была Валентина. Я любил ее в тысячу раз сильней, чем Эмелину, – потому, конечно, что она меня не замечала. Она никогда не сказала мне ни одного слова. Я ходил на занятия, чтобы увидеть ее. А она не смотрела на меня».

– Вы признались ей в своих чувствах?

«Нет. Попробуйте говорить со стеной, даже если на ней написана великолепная фреска. Стена вам никогда не ответит».

– Вы жалеете об этом? Может быть, вы могли бы возобновить знакомство с этой девушкой? Вспомните Холдена и его решительность. Он никогда не сдается, даже если кажется, что все пропало.

«Я, пожалуй, не сожалею, что у меня не хватило мужества. Теперь мне, конечно, было бы интересно сказать ей два или три слова».

– Я бы мог помочь вам ей написать.

«Не знаю. Всегда читать, всегда писать – я устал от этого. Вы нужны мне, Алекс».

– Не волнуйтесь.

«Я сейчас попытаюсь написать это письмо. Если я сумею это сделать, вы отнесете его Валентине?»

– Ян, это не входит в мои обязанности библиотерапевта. Вы мой пациент, а я не почтальон.

«Мне нравится ваш юмор! Я знаю, что прошу у вас слишком много. Я не стану умолять вас, Алекс: это не в моем духе. Моя мать всегда следует за мной, куда бы я ни пошел. Она придет за мной к дому Валентины. И прощай, тайна».

– Нет ли у вас друга, который мог бы оказать вам эту услугу?

«Ни одного. Я никому не доверяю, кроме вас».

Я знал, что терапевт должен оставаться на своем месте. Я знал, что мне нельзя вмешиваться в личную жизнь своих пациентов, а им в мою. Я знал, что библиотерапия – не почтовая служба. Я знал, что на экзамене в университете за ответ «да» на просьбу Яна мне бы поставили ноль с точкой. Но я больше не учился в университете. Мой диплом торжественно висел в моем кабинете, и каждый вечер я смотрел на него с безмерной гордостью. А Ян затронул чувствительную струну в моей душе. Это была не жалость из-за того, что он не смел сам принести свою записку Валентине. Нет, он попал в цель, когда заговорил о своем отношении к матери. Ян боялся материнского надзора над его желанием написать Валентине. У меня у самого уже много лет сложные отношения с матерью. И я бы очень хотел, чтобы кто-нибудь пришел мне на помощь, когда я был подростком.

Квартира, в которой жила Валентина, находилась очень близко к квартире Яна. Как только я вошел во двор, мне преградила путь консьержка. На первый взгляд в ее обязанности не входит поддержание порядка на общедомовой площади. Консьержка – что-то вроде овчарки, которая наблюдает за тем, как люди входят в дом и выходят из него. Всю жизнь она проводит, наблюдая за другими за крошечную зарплату и в январе – жалкие денежные подарки к Новому году. Нужно потерпеть еще несколько недель, и появятся конверты с подарочными чеками и маленькими открытками, на которых написано: «Счастливого Нового года!» На открытки ей будет наплевать, она сразу станет разворачивать чеки, чтобы увидеть, какая сумма в них написана. И ей бросится в глаза мелочность некоторых жильцов: «Всего десять евро!!! Эти пусть больше ни о чем меня не просят!»

А пока она загородила мне дорогу своей метлой. После манифестации люди явно приобретают привычку мешать пройти, куда мне надо. Я не был обязан ничего говорить консьержке. Я не видел у нее полицейской карточки. И оранжевой повязки на рукаве тоже не было. Только слово «КОНСЬЕРЖ», написанное большими черными буквами.

– Добрый вечер! Могу я вам чем-нибудь помочь? – спросила она меня в конце концов.

– Я ищу квартиру Валентины Д.

– Вам повезло: она только что вернулась. Живет на втором этаже.

– Спасибо и хорошего вечера.

– Пожалуйста, месье!

Последнюю фразу она произнесла слащавым голосом консьержки, которая готова донести на вас из-за малейшего проступка – брошенной на лестнице бумажки или, что серьезней, немного шумного вечера.

Скоро я оказался лицом к лицу с великолепной девушкой, которая была очень удивлена, но внимательно слушала мои слова. Я представился ей и объяснил причину моего прихода. Она слушала, не прерывая меня, и согласилась взять у меня письмо Яна. Но это оказалось письмо для Мелани: я сунул руку не в тот карман. Я исправил ошибку – взял свое письмо, отдал нужное. У меня нет никаких шансов быть принятым в корпус почтальонов. Я вернул на место письмо для Мелани. Плохое начало.

Оно было еще хуже оттого, что я использовал письмо, адресованное Мелани, как закладку. Я терпеть не могу загибать углы у страниц. Мне кажется, что, делая это, я пытаю книгу. Книги моей матери в конечном счете лишались многих абзацев: у нее была неприятная привычка загибать край страницы так, чтобы верхней становилась строка, до которой она дочитала. Если она прекращала чтение в начале страницы, все было хорошо. Но если заканчивала его в конце страницы, то сгибала ее почти всю. (Кстати, я задавал себе вопрос: почему она прекращала читать на таком месте. Ее, должно быть, останавливало какое-то исключительное обстоятельство, например, срочный звонок подруги, специалистки по употреблению знака «седиль»[27] в Средние века.)