Мы быстро поняли, что окружавшая нас толпа стала редеть. На смену первоначальному легкомысленному настроению пришла ощутимая тяжесть. Вдалеке звучали крики, были видны дымовые шашки.

– Уходим; прийти сюда было очень плохой идеей! – сказала мне Мелани.

И мы опять пошли в сторону проспекта, который постепенно наполнялся дымом. Я спрашивал себя, в каком направлении лучше всего идти. Впрочем, есть ли здесь лучшее направление? Парижский проспект был полем боя. В моих ушах зазвучала песенка Гавроша.

Я не хотел закончить свою жизнь как мальчуган у Виктора Гюго. Я же всегда мечтал скончаться, читая. Достойная смерть, венец моей карьеры. Умереть, читая. Кстати, читая что? Текст, который скрепил бы печатью эту карьеру. Может быть, Малларме?

Конечно нет! Если выбирать, я бы предпочел более веселый и легкий текст: «Почему я съел своего отца» или «Заговор дураков»[24].

Но не такая смерть! Если меня линчуют между двумя автомобилями французских марок, мама этого не вынесет. В крайнем случае пусть это будет одна немецкая машина. Мама тоже представляла бы меня в этот последний момент с книгой в руках. Без всякого сомнения, с книгой Дюма. Моя задумчивость была слишком заметна: глаза смотрели в одну точку. Поэтому Мелани крепко сжала мою ладонь и сказала:

– Проснись, Алекс! Я уверена, что ты опять думаешь о своих книжках. Сейчас не время для этого.

Мы снова встретились посередине проспекта, в самой невероятной толчее, какую я когда-нибудь видел. Погружение в сфумато картин Леонардо да Винчи. Я держал ладонь Мелани в своей ладони, она мою в своей. Эта протянутая между нами нить помогала нам думать, что все будет хорошо. Мы бегом, опустив голову, помчались по проспекту обратно. Мне не удавалось понять, кто на нашей стороне, а кто нет.

Бежать по улицам Парижа, опустив голову, и думать о том, что миллионы туристов проводят все время своего пребывания в столице с поднятой головой. По необходимости поднимать голову. Держаться подальше от машин, брошенных попавшими в ловушку автомобилистами.

В конце концов мы добрались до более спокойного места. Мелани сказала мне, что надо продолжать идти, чтобы наши сердца не испытали слишком большой шок. Надо замедлить ритм и отдышаться. Как ныряльщик, который, поднимаясь на поверхность, должен останавливаться для декомпрессии – 180, 160, 140…

До каких показателей замедлять? Велосипедист под допингом в состоянии покоя должен иметь пульс шестьдесят ударов в минуту. А не меньше? Без понятия.

Наконец мы остановились около какого-то фонтана. Вода в нем текла: мэрия ее еще не отключила – декабрь такой теплый. Какая удача: я хотел пить.

«Вода не пригодна для питья».

В нормальном состоянии я бы никогда не захотел пить эту воду. Но я был не в своем нормальном состоянии. Я готов был прыгнуть в Сену, чтобы понизить температуру своего тела. Почему бы и нет? Я вылез бы из нее освеженный, но с одной или двумя кожными болезнями. Хотя бы освежу себе лицо водой из фонтана.

Мелани обняла меня: она думала, что я опечален и испуган тем, что мы увидели и услышали. Я не был испуган, мне только были противны дымовые шашки. Кто их изобрел?

– Не плачь, Алекс, я рядом.

На самом деле я не плакал, но слегка подыграл ей, пользуясь случаем. Объятие стало крепче.

Моя мать однажды сказала, что у меня каменные глаза, потому что я никогда не плачу. Для нее я был чем-то вроде Венеры Арлезианской, глаза которой не хотят ничего видеть, а происхождение неясно. Эта реплика прозвучала, когда мать сообщила мне о смерти одной из своих сестер, а я не отреагировал на эту новость потоком слез. Это была сварливая тетя, пара другой тети, столь же неприятной и, к несчастью, до сих пор живой. Некоторые семьи ужасны, и моя входит в их число. Я мог бы пролить ради приличия несколько слезинок, вырвать себе ногти, разорвать на себе одежду, ломать себе пальцы. Разыграть сцену, достойную героини рыцарского романа, узнавшей о смерти своего мужа. Но моя тетя не заслуживала ни одной слезы: она была самым скупым человеком в мире, противоядием от щедрости.

Я называл ее «тетя Скрудж», потому что в то время еще не прочитал Сада. Скрудж – мерзкий персонаж Диккенса. Она была Скруджем из начала книги, до его прозрения, до смерти, которая открыла ему глаза на то, что он злой. У этой тети все шкафы были заперты на ключ. Мои двоюродные братья должны были выпрашивать у госпожи Скрудж еду как милостыню.

Когда она смотрела на меня, мне казалось, что она ест потроха гниющего животного, такое отвращение отражалось на ее лице. Дорогая тетя Скрудж. Нужно было бы оплакать ее, когда она мгновенно умерла от пищевого отравления. Вот как подшутила судьба. Видно, плохая идея – есть внутренности животных…

Значит, каменные глаза. Глаза Венеры. Я хотел почтить тетю тем, что сэкономил слезы – не потратил ни одной. У моей матери очень мало познаний в медицине, зато много метафор. Мои глаза из камня, но время и эрозия сделали их проницаемыми для воды. И дымовые шашки тоже. Причем они – в первую очередь. Мои глаза потрескались. Мелани знает эту легенду. Когда она впервые пришла в наш семейный дом, легенда была рассказана ей с пояснениями и подробностями. Красивая реклама для моей особы.

«У моего сына каменные глаза. Ты уже видела Венеру Арлезианскую? Она отводит взгляд в сторону и не хочет ничего видеть». Меня сравнивают со статуей женщины! Давид у Микеланджело тоже не смотрит прямо перед собой. Он больше подошел бы для сравнения, хотя я признаю, что мускулатура у него развита сильнее, чем у меня. При этом моя мать знала, как он выглядит. Почему она выбрала статую женщины?

К счастью, меня спасла кристаллизация. Реклама оказалась неэффективной. Мои слезы не интересовали Мелани – и скульптура тоже. Мелани предпочитала мою улыбку, мою деликатность, мою склонность сопровождать ее повсюду. И мое желание редко противоречить ей, а редкость противоречий – главное, что делает отношения прочными.