Во время нашей первой встречи, когда мы пили чай с пирожными в отеле «Кадоган», Вероника рассказала мне историю своей жизни. Она была единственной дочерью пожилых родителей. По ее собственному признанию, она росла капризным и непослушным ребенком, не уважала взрослых и стремилась все сделать по-своему. Мистер и миссис Сазерленд в равной степени любили Господа и Данди[49], поэтому, когда Веронике исполнился двадцать один год, и она объявила родителям, что намерена оставить их, чтобы изучать хирургию в Эдинбурге, в семье Сазерлендов зазвучали рыдания и даже скрежет зубовный. Ее мать обещала умереть от стыда; отец угрожал лишить дочь средств к существованию. (Мистер Сазерленд составил неплохое состояние на импорте джутовых тканей.)

Однако им удалось достигнуть компромисса. Ни Эдинбургский университет, ни «Королевский госпиталь» не приняли Веронику в качестве студента, но кузен ее отца, женатый протестантский пастор, имевший связи в университете, согласился, чтобы Вероника жила с ним и его семьей в течение года и под его руководством прошла курс подготовительных лекций. Так она и поступила; именно в том году, который она провела в Эдинбурге, Вероника познакомилась с Эйданом Фрейзером. Очень скоро после этого они обручились. Ее семья пришла в восторг. Состояние Феттесов было значительным; более того, в Данди к ним относились с большим уважением. Когда Фрейзер перебрался в Лондон, чтобы служить в столичной полиции, Веронике позволили последовать за ним. Фрейзер поселился в доме на Лоуэр-Слоун-стрит, а Вероника — в меблированных комнатах на Бедфор-Сквер вместе со своей овдовевшей тетушкой.

Я редко видел Веронику по вечерам (она не менее четырех раз в неделю обедала со своей тетушкой) и почти никогда на выходных (в эти дни она встречалась с Фрейзером), но в течение недели, с понедельника по пятницу, пока Фрейзер исполнял свои обязанности в Скотланд-Ярде, а я был свободен, как и положено писателям и поэтам, мы с Вероникой почти каждый день проводили некоторое время вместе. Она с особенным удовольствием посещала студии модных художников, а благодаря тому, что все они знали Оскара, либо лично, либо по его книгам, нас там с радостью принимали. К тому же Вероника была настолько очаровательна и полна жизни — именно в этом и состоял секрет ее обаяния, — что нас встречали очень тепло и почти всегда приглашали приходить снова.

По пятницам мы часто делили ленч с сэром Джоном Миллесом, достойным и добрым человеком, недавно перешагнувшим шестидесятилетний рубеж, прекрасным художником (на мой взгляд, выдающимся), который пользовался известностью, как один из основателей «Братства прерафаэлитов», хотя в те времена молодые критики (и большинство друзей Оскара) всячески поносили его за то, что «он продал свой гений за груду соверенов», став придворным портретистом для высшего британского общества. Оскара приглашали на эти пятницы, но он редко радовал нас своим присутствием.

— Мне нужно побывать еще в огромном количестве моргов, Роберт, — объяснял он, — и писать роман. Я не нашел тело Билли Вуда и не закончил «Портрет Дориана Грея». И, хотя я восхищаюсь сэром Джоном, сказать того же о его поваре я не могу. Несомненно, треска прекрасная рыба, когда она плавает в море, но если вы предлагаете мне есть ее…

Я понимал сомнения Оскара. В то время как особняк Миллеса поражал своим великолепием — огромный прямоугольный дом, расположенный у Пэлес-Гейт, в Кенсингтоне, — ланч обычно бывал весьма скромным. Мы ели в громадной гостиной-студии за карточным столом, стоящим у камина. Каждый раз нам подавали треску и отварной картофель, и нас окружали портреты в натуральную величину (Гладстон, Дизраэли, Розбери, Теннисон, Лили Лэнгтри в период своего расцвета; каждую неделю портреты менялись), некоторые были в рамах, другие Миллес еще не закончил, они стояли на мольбертах полукругом, словно эти люди присутствовали на нашей трапезе. Насколько я помню, стены гостиной украшали тяжелые гобелены восемнадцатого века. Слева от камина над китайским лакированным сундуком висел последний портрет Софи Грей работы Миллеса, лишь присутствовал здесь постоянно.

Веронике Сазерленд нравился сэр Джон, она частенько повторяла, что «он лишен притворства, без претензий, не знает коварства». Она получала удовольствие, глядя на то, как он в ее присутствии попыхивал своей вересковой трубкой или садился за стол, не снимая охотничьего шлема.[50]

— Он честен, Роберт, а о многих ли людях можно это сказать в наши дни? К тому же он любит и понимает женщин. А о каком мужчине можно сказать это?

Сэру Джону нравилась Вероника Сазерленд, потому что она действительно напоминала его невестку Софи Грей.

— У вас есть ее чувство юмора и беззаботность, — сказал он как-то Веронике, — не говоря уже о красоте и уме. Софи обладала удивительной жизненной силой, но, в конце концов, именно это качество ее и погубило. Бедняжка превратилась в истеричку и покончила с собой. Софи слишком близко подлетела к огню.

Однажды в пятницу, в конце октября, после ленча с сэром Джоном, мы с Вероникой зашли на Тайт-стрит, пили чай с Оскаром и рассказывали ему о портрете Софи Грей, а он сообщил нам, что почти закончил свой новый роман для Стоддарда и решил, как его озаглавит.

— Я назову его «Портрет Дориана Грея», — сказал он.

— А Миллес не станет возражать? — спросил я.

— С какой стати? — с некоторым раздражением спросил Оскар. — Художник в моей истории совсем не похож на Миллеса. Дориан Грей, чей портрет находится в центре повествования, — само совершенство и не имеет ничего общего с Софи Грей. Возможно, он то, чем я хотел бы быть в иные времена.

— Но разве самоубийство не является одним из элементов вашей истории? — настаивал я на своем. — Разве Дориан Грей не покончил с собой? Я беспокоюсь о чувствах Миллеса, ведь Софи Грей тоже…

Оскар небрежно махнул рукой, показывая, что не желает больше спорить на эту тему.

— Если Дориан Грей и состоит с кем-то в родстве, так только с моим юным другом из министерства иностранных дел Джоном Греем. Фамилия вполне обычная, чего никак не скажешь о самом Джоне.

Джон Грей был новым увлечением Оскара, и только на него он позволял себе отвлекаться. Позднее я узнал: несмотря на все уверения, что «навещать мертвых» он предпочитает в одиночестве, на самом деле, во время «печальных посещений моргов и покойницких столицы» Оскара неизменно сопровождал Джон Грей.

Двадцатитрехлетний Грей работал в министерстве иностранных дел. Он не был дипломатом, всего лишь обычным служащим в библиотеке — молодой человек весьма скромного происхождения, который всего добивается в жизни тяжелым трудом.

«Его отец был плотником, — сказал Оскар. — А мать… единственное, что мы можем сказать с уверенностью — она была женщиной».

Бедность родителей привела к тому, что Грею пришлось уйти из школы в тринадцать лет, он стал рабочим-металлистом, но по вечерам продолжал учиться за собственный счет. Следует отдать ему должное, в шестнадцать лет он прекрасно сдал экзамены, которые позволили ему получить должность почтового клерка.