После катастрофы

Суббота, 14 октября 2017 года

— Что происходит?

Я распахиваю дверь в палату отделения реанимации, но Бьянки там нет.

— Она же пришла в себя. Вы сказали, что мы можем поехать домой, а ей нужно отдохнуть!

Я хожу по помещению взад-вперед, Сиенна с детьми сидят на стульях. Медсестра говорит спокойно и сдержанно:

— У Бьянки резко поднялось давление. Она сейчас в рентгенологии, ей делают новое сканирование мозга.

— Но все же было хорошо. — Я размахиваю руками, а медсестра делает шаг к стене и говорит:

— Как только у врачей будут новые результаты, они расскажут о прогнозах.

Я закрываю лицо руками. Я больше не могу. Я хочу провалиться, исчезнуть. Но потом вижу детей и понимаю, что не могу их предать.

— Идите ко мне!

Вильям и Белла садятся ко мне на колени, я держу их за руки, прижимаюсь лбом к их маленьким телам и говорю:

— Все будет хорошо! Все наладится.

Рядом стоит Сиенна. Ее лицо напоминает портрет, на котором потекли краски.

Вместо глаз и рта — провалы.

— Она же пришла в себя, — повторяю я. — Операция была успешной.

Снова и снова твержу, что все будет хорошо. Глажу детей по голове, треплю по щеке Вильяма и целую Беллу. На моих губах соленые детские слезы.

Время почти не движется. Стены накреняются, воздух густой и горячий. В ушах шум аппаратуры.

Когда открывается дверь, мы все вскакиваем.

Бьянку перекладывают с каталки на кровать. Бьянка не шевелится. Ощущения покоя в лице больше нет. Она спит тяжелым сном с силиконовой трубкой во рту.

— Любимая…

Я закрываю глаза, и в воображении начинают мелькать картинки. Бьянка в свадебном платье и босиком на пляже, священник под тентом и развалившийся от времени псалтирь. «В горе и радости, пока смерть не разлучит нас». Курсы подготовки к родам, на которых я так усердно выполнял упражнения на дыхание, что у меня закружилась голова, и мы оба разразились диким хохотом и сбежали, взявшись за руки, под возмущенные нотации акушерки. Фотография с Майорки на полке в гостиной: у каждого на руках счастливый ребенок, Бьянка на цыпочках, и наши губы соприкасаются… Навсегда.

— Я люблю вас, — шепчу я и смотрю на них по очереди: Бьянка, Вильям, Белла.

Слезы останавливаются, когда появляется доктор Ариф, лицо его серьезно.

— Я хотел бы поговорить с вами.

Я иду за ним в коридор, и у меня подкашиваются ноги. Он открывает дверь, и мы заходим в соседнюю комнату.

— Присаживайтесь.

Я сжимаю руками колено.

— У Бьянки резко повысилось давление, — говорит Ариф, — нам с трудом удалось ее реанимировать.

— Но почему…

Хочу ли я это знать?

— К сожалению, рентген показал, что небольшие кровоизлияния в мозг продолжаются.

Я качаю головой. Пусть он ничего больше не говорит.

— Мне очень жаль, — произносит Ариф.

Я не понимаю. Совсем недавно Бьянка была в сознании, я с ней разговаривал.

— Что это может означать? — спрашиваю я.

Доктор Ариф делает глотательное движение. Мои руки начинают трястись.

— В нынешнем положении мы ничего не можем сделать. Нужно ждать и наблюдать.

— Но должно же быть что-то, что ей поможет! А нельзя сделать еще одну операцию?

— К сожалению, риск слишком велик. При операции придется пожертвовать относительно большим участком мозга. Оно того не стоит. Бьянка никогда не сможет ходить или говорить. Когнитивные функции тоже будут серьезно нарушены.

Как объяснить это детям? Ничего нельзя сделать.

— То есть остается только ждать? — спрашиваю я. — Снова ждать?

Ариф закрывает глаза:

— Я очень вам сочувствую.

Я смотрю на него, и картинка перед моими глазами распадается на части, я вижу звезды и тени. А потом провода обрываются, и все погружается во тьму.

До катастрофы

Лето 2016 года

— За именинницу! — крикнул Петер и ткнул в небо бутылкой с пивом.

Я то радовалась, что он вернулся, то ненавидела себя из-за того, что пошла на попятную. Хотя сейчас рядом был, по крайней мере, хоть кто-то, кто принимал меня в расчет и говорил, что я ему нравлюсь. Сад наполнился поздравлениями и смехом.

После долгих препирательств Оке и Гун-Бритт согласились перенести свою ежегодную встречу соседей. В этом году день двора пройдет зимой.

— Ура тридцатилетней! — подняла бокал Барбара, моя бывшая коллега по работе в почтовой компании «Бринг». — За тридцатник! Всех благ!

Я выпила, а Барбара так громко рассмеялась, что под безвкусной блузкой с фиолетовыми воланами, явно из каталога «Эллос», заволновались огромные шары.

— Ты — золотая, — сказала она, и мы чокнулись.

Это было понятно только нам двоим. У Барбары удивительная особенность восприятия: каждого человека она видит в определенном цвете. Прошло семь лет с тех пор, как я устроилась в «Бринг», но до сих пор помню запах застоявшегося горячего воздуха в цеху, куда сотрудница бюро трудоустройства отправила меня сортировать гигантские груды писем. Персонал там состоял в основном из полуживых мужиков, которые ржали, когда испускали ветры, и заливались краской, если я у них что-то спрашивала. Барбара стала моим спасением. Она подошла ко мне, взяла за руку и тихо сказала:

— Ты, наверное, совершенно особенная. Ты золотая.

Я никогда раньше не слышала о людях, в сознании которых каждый человек обладает собственным цветом. Барбара многому научила меня во время этой моей работы на родине. Первой работы, за которую я не должна была благодарить собственные ноги или грудь.

Мне было уже тридцать два, а я даже не представляла, что можно вставать в шесть утра, терпеть, когда хочется в туалет, и пить кофе по расписанию. А еще бегать как безумная вверх-вниз по лестницам, засовывая в почтовые щели пачки никому не нужной рекламы. Это была настоящая работа, не имевшая никакого отношения к подиумам и похотливым фотографам.

— Ты дико красивая, — часто повторяла Барбара. — Безупречная. Просто мечта.

Иногда она вдруг останавливалась, хотя еще секунду назад куда-то бежала, — стояла и пристально меня рассматривала, не хватало только отвисшей челюсти.

— Прекрати! — просила я.

— Ты как из другого мира, — бормотала Барбара.

Мы вместе обедали в крохотной столовой после разбора дневной почты. Ее бутерброды с сыром, мармеладом, инжиром и грецкими орехами все сотрудники считали кулинарной классикой.