— Мы хотели связаться с доктором из Обнинска, — сказала Яна, — насчет ФДТ.

— Насчет ФДТ? — переспросил Павел Викторович.

— Фотодинамическая терапия, — сказал я.

Светицкий задумчиво кивнул:

— Да, это довольно любопытно. Впрочем, не уверен, что будет достаточно, но попробовать можно. ФДТ — это как облучение, но очень мягкое. Как будто кисточкой по поверхности водят. Туда и обратно. — Он показал двумя пальцами, как водят кисточкой. — Вот так. Вы собираетесь в Обнинск?

Яна сказала:

— Да, мы хотим поехать в Москву, а заодно заглянем и в Обнинский онкологический центр.

Павел Викторович тут же достал листок бумаги и стал записывать телефон своего знакомого врача из Обнинска:

— Будете там, попробуйте проконсультироваться у него; скажете, что пришли от меня.

Яна спросила:

— А вот вы говорили про криодеструкцию. Может, все-таки попробовать ее?

Светицкий покачал головой:

— Слишком рискованно, слишком близко к мозгу, можно получить серьезные осложнения, тот же менингит.

Он подумал:

— Впрочем, есть у меня один знакомый мальчишка из онкоцентра Блохина в Москве… этому мальчишке уже под сорок, но вы же понимаете: для меня они все мальчишки. Так вот, он отличный специалист по криодеструкции; возможно, он рискнет вам помочь. Давайте я вам и его телефон дам.

Я вышел из кабинета Светицкого, а Яна осталась. Потом вышла и она. Я спросил: ну что? Яна старалась дышать ровно: ну, мы поговорили. Он сказал, что не хочет выйти из операционной, чтоб сообщить мне, что ты умер. Или что ты остался идиотом на всю оставшуюся жизнь. Сказал, что мы после всего, что случилось, ему как родные; и он не сможет так. Вот поэтому он не пойдет на операцию. Я спросил: а ты сказала ему, что я готов рискнуть? Что лучше рискнуть, чем жить в ожидании смерти? Яна сказала: да, я ему сказала. Я сказал: ясно. Яна сказала: ну что тебе ясно? Что за похоронный настрой? У нас еще множество разных вариантов. Что-нибудь придумаем.

Яна созвонилась с врачом, которого посоветовал Кащеев: нейрохирургом Спириным. Мы скинули ему снимки на мейл. Он написал, что еще следует сделать (переописать последнюю гистологию, сделать УЗИ, КТ легких с контрастом и так далее), прежде чем приехать к нему в институт Бурденко на консультацию. Мы сделали все необходимое. На КТ легких с контрастом меня записала тетя Жанна; сделали оперативно, результат был через пару часов: в легких чисто. Чтоб забрать новые стекла, пришлось писать заявление. Доктор, в кабинете которого я писал заявление, был очень добр и обходителен. Я не сдержался и спросил: скажите, вот вы прочли мой диагноз; есть у меня шанс победить рецидив или нет? Доктор произнес с каким-то даже воодушевлением: конечно! Вы не думайте! Конечно, есть! Может быть, он лгал; тем не менее это подарило мне надежду.

Мы подали все необходимые бумаги на операцию в квотный отдел. У нас появилось свободное время, пока нашу заявку рассматривали. Яна сказала: квоту будут делать неделю. За это время мы как раз успеем съездить в Москву на консультацию к Спирину. В самолете мы лететь не могли: после полета в декабре 2015 года (мы возвращались в Ростов из Москвы с церемонии вручения «Русского Букера») у меня открылось сильное кровотечение в орбите глаза. Помню, как Яна перепугалась; как, спрятавшись за спинками сидений, мы затыкали открывшуюся рану марлей. Голова раскалывалась от перепадов давления; казалось, вот-вот треснет череп.

Идею о полете мы отмели сразу; вместо этого взяли билеты на скорый поезд и в тот же день поехали в Москву.

Начальные три курса химии осенью 2015 года я получил в Ростовском онкоинституте. Ложился в больницу на три дня: в первый день брали анализы, во второй ставили капельницу, в третий снова брали анализы и следили за тем, как я перенес препараты. Переносил неплохо; единственное, раздражало, что капают несколько часов. Не хотелось терять время, ведь его у меня и без того немного (так, по крайней мере, я думал). Впрочем, я успешно боролся со скукой и раздражением, читая книги. Убедившись, что очередную капельницу я перенес успешно, меня выписывали. Затем примерно три недели я проводил дома — до следующего курса химии. Побочных эффектов было немного: первые несколько дней после курса сильно болели суставы ног. Боль странная: лежишь, например, в постели, и вдруг ни с того ни с сего чьи-то сильные руки будто бы скручивают твои ноги, да так, что хохочешь от этой неожиданной боли и колотишь ногами по кровати. Майя спрашивала меня: папа, что с тобой, почему ты смеешься? Я говорил: а это меня невидимые чудища щекочут. Майя смеялась и сама начинала меня щекотать: папа, смотри, невидимые чудища опять тебя щекочут! Я обнимал ее и прижимал к себе это хохочущее детское существо.

Еще одним неприятным эффектом была глухота: я натурально становился тугоухим. Слышал еле-еле. Левое ухо не слышало почти совсем, с правым было получше; ну как получше — терпимо. Со мной говорили, как со стариком. При мне включали телевизор погромче. Сразу после химии глухота нарастала; затем слух частично возвращался, но начинался очередной курс химии, и становилось еще хуже. Впрочем, я это мог как-то перетерпеть. Ни рвоты, ни головной боли — ничего такого не было. Почки тоже работали нормально, а ведь врачи боялись больше всего за них: препараты нефротоксичны. Аппетит я не терял: напротив, во время химиотерапии стал возвращать потерянные килограммы.

Дома между курсами химии я ходил с марлевой салфеткой на пустой орбите глаза. Майе было очень любопытно, что там у отца под марлей. Яна сказала ей, что у папы болен глаз; но как именно выглядит больной глаз, не сказала. Помню, той осенью гуляла эпидемия гриппа. Профессор Светицкий предупреждал меня, что болеть крайне нежелательно: можно подхватить менингит; на фоне химиотерапии иммунитет ослаблен, и любая инфекция может стать серьезной опасностью. Майе же подхватить инфекцию в детском садике было раз плюнуть. Поэтому мы старались свести мое общение с семьей к минимуму (насколько это вообще возможно в пределах одной квартиры); я носил ватно-марлевую повязку и спал отдельно от всех в гостиной на диване. Однажды, лежа на диване, я проснулся от легкого прикосновения к лицу, заворочался и открыл глаз. Услышал топот и увидел, как Майя убегает в спальню. Похоже, она хотела приподнять марлевую салфетку на глазу, чтоб посмотреть, что у меня под ней. На пороге спальни она обернулась, увидела, что я смотрю на нее, вернулась и обняла меня. Было раннее утро, Яна и Влад еще спали; Майя довольно часто просыпалась раньше всех.

Помню, тоже обнял ее и сказал: ты мое солнышко. Майя чмокнула меня в лоб и сказала: папа, я пойду еще немножко посплю. Я сказал: хорошо. Она убежала.

Собираясь за Майей в детский сад, я надевал черную повязку, купленную в али-экспресс; как у пирата. Детям в этой повязке я очень нравился. Увидев меня, они кричали: пират, пират! Самые смелые подбегали и останавливались в паре шагов, разглядывая мое лицо, как что-то по-настоящему чудесное. Мальчики в Майиной группе быстро привыкли ко мне и здоровались со мной за руку. Им приятно было ощущать себя взрослыми. Иногда они задавали вопросы. Например: скажите, пират, а у вас есть свой корабль? Или: а вы давно работаете пиратом? Майя пыталась вмешаться: папа — не пират, у него просто болеет глазик. Но ей никто не верил: для детей я оставался пиратом. Меня спрашивали: а почему вы решили стать пиратом? Я отшучивался в ответ. Дети хохотали: им это нравилось. Для них я был представителем волшебной страны в этом скучном сером мире. Ни разу я не видел, чтоб меня кто-то боялся. Напротив, ко мне спешили подбежать, хотели поздороваться, прикоснуться. И со временем, завидев меня издалека, Майины одногруппники начинали кричать: Майя, смотри, твой папа-пират идет! Майя вскоре привыкла и сама представляла меня: это мой папа, он — пират. Ей нравилось чужое внимание к моей персоне; как будто я заработал славу в детском коллективе, и она теперь имеет право на заслуженную толику этой славы.