— Нет.

— Тогда зачем?

— Я просто… — Она покосилась на Селин. — Потом поговорим. Что сказал президент? Он вызывал вас из-за драки?

— Президент? — Филипп тоже покосился на Селин. — Да, из-за драки. Сеймур просто… Впрочем, это неинтересно, Лучше я потом тебе расскажу.

Оба замолчали, глядя себе под ноги. Селин тихо развернулась и ушла прочь.

На город опускались сумерки. Красное солнце падало за силуэты небоскребов, играло последними бликами на зеркальной поверхности столика кафе. Филипп и Джессика молча смотрели в окно, каждый — в свою половину, внимательно наблюдая, как улица наводняется вечерней толпой. Февральский вечер, в котором уже чувствовалось первое дуновение весны, сдавал свои позиции: наступала ночь.

— Может, прогуляемся? Поговорим? — буднично спросил Филипп, словно они были близкие родственники и у них было принято каждый вечер прогуливаться и разговаривать.

— Да, поздно уже. Спать хочется.

— Такси?

— Нет, я не об этом, — улыбнулась Джессика. — Как раз прогуляться нужно. Я имела в виду, что спать хочется и не мешает последний раз перед сном дохнуть свежего воздуха.

— Тогда — вперед.

Филипп натянуто улыбнулся, зачем-то кивнул ей и принялся надевать пальто. В его смущенном лице, сдержанных движениях и напряженном взгляде чувствовалось что-то важное. Какая-то решимость.

Самым краешком сердца Джессика догадалась, чего именно касается эта решимость, но запретила себе даже думать об этом. И радоваться раньше времени.

— Ты проводишь меня? — просто сказала она, выходя из дверей на улицу.

— Конечно.

— А Селин не будет волноваться?

— Не будет. Она живет с Сеймуром. — Он непроизвольно вздохнул.

— Прости.

— Ничего. Я уже привык.

Филипп покосился на нее. Он еще не решил, как относиться к этой новой причуде Джессики — внимательной заботе о душевном состоянии соперницы. С одной стороны, кажется, за этим не стоит ничего плохого: она вполне искренне полагает, что если мужчину ждет дома одна девушка, то ему негоже гулять весь вечер с другой. А с другой стороны, может быть, Джессика празднует свою победу и всего лишь демонстрирует человеческое сострадание?

Но как она может праздновать победу, как она может знать, что он уже решил? Ведь он так и не сказал сегодня. За три часа бессмысленного сидения в кафе так и не нашел подходящего повода перевести разговор на эту тему. Он запросто может и сейчас испугаться. И тогда…

Филипп остановился и решительно выдохнул, глядя себе под ноги:

— Джессика!

— А пойдем через парк? — Она не слышала его и тянула за руку вперед. — Там тихо, хотя и холодно. И можно срезать путь.

— Через парк? — Филипп смотрел на нее во все глаза. — Но как же так?

— Что как же так?

— Н-ничего. Пойдем.

Они направились к парку, держась за руки.

Филипп не чувствовал земли под ногами. Джессика — тоже. С неба начал сыпать мелкий, едва заметный снежок, словно серебристая тропинка стелилась к ним от самых звезд. Снег оседал на рукаве коричневого пальто Джессики и на его собственном, черном…

Он шагал, а в голове гулко отдавалось в такт шагам, повторяясь и нарастая: «Я тебя люблю. Я тебя люблю. Я тебя люблю». Филипп запрокинул голову:

— Снег?

Джессика тоже посмотрела вверх:

— Кажется, да. Ой. А откуда?

На ясном, чуть сиреневатом небосводе не было ни облачка. Чистое, по-весеннему ровное небо хранило краски заката, лишь несколько ярких звезд зажглись в его глубине.

— Правда, откуда он?

А снег все шел, становясь гуще и ощутимее, ложился им на лица и на асфальт под ногами.

— Просто скоро весна, — робко начала Джессика. — Поэтому…

— Просто само небо решило нас благословить.

— Что?

Филипп остановил ее, развернув к себе:

— Я тебя люблю.

Это вырвалось нечаянно. Просто потому, что звенело в голове. Это не он сказал. Это кто-то другой, потому что он…

— Я тебя люблю, — повторил Филипп, ужасаясь собственной решимости и глупости.

Она молчала.

— Я. Тебя. Люблю. Навсегда.

Джессика смотрела во все глаза. Несколько секунд длились вечно. Снег валил на них огромными хлопьями с абсолютно чистого неба, планета сдвинулась со своей оси ровно на градус, а границы пространств внезапно смешались… Всего на один миг.

Это был момент Истины. Филипп ясно прочувствовал его.

А потом Джессика закрыла лицо руками и, всхлипнув прижалась к нему.

Наверное, прошла еще одна вечность, потому что, когда он отнял ее голову от своего плеча, вокруг уже не было людей, и, кажется, была ночь. А может, утро?

Что-то безграничное: сиреневое, вишневое, ярко-салатовое, оранжевое и пронзительно-синее взрывалось у него в глазах, когда наконец он осмелился поцеловать ее. Он делал это с десяток раз и раньше, но еще никогда поцелуй Джессики не оставлял на губах такого блаженства — сильного-пресильного, от которого можно сойти с ума и умереть.

И тогда Филипп впервые почувствовал, как хорошо и спокойно на душе рядом с этой девушкой. И еще он понял, что не солгал, когда сказал, что любит и что это навсегда.

Нет, им не захотелось сегодня устраивать ночь любви. Они попрощались возле ее дома, робко, даже неловко поцеловавшись, словно школьники после первого свидания. Джессика убежала, пряча счастливое лицо, а он вдруг вспомнил точно такой же вечер, только давно (кажется, это было в прошлой жизни), когда он вот так же проводил ее, а потом шел по улицам, чувствуя, как за спиной распускаются крылья… Только сегодня крылья были настоящие. И еще он знал: это ликование в душе не пройдет. Не пройдет до самой свадьбы. И после.

— Вот черт! — Он с притворной досадой хлопнул себя по карману. — Я же про свадьбу забыл сказать!

И, осененный идиотской счастливой улыбкой, пошел дальше, не разбирая дороги.

Все последние дни он только о ней и думал, о Джессике. Все последние дни, а вернее ночи, гуляя по беспокойным улицам Нью-Йорка, он тысячи раз проигрывал в голове этот разговор: свое признание и ее ответ. Все последние дни Селин не приходила домой ночевать…

Нет, это не стало очередным наваждением. Это не каприз заевшегося европейского буржуа, привыкшего выбирать женщин. Просто он устал. Он чудовищно устал от Селин. А может (спасибо ей), наконец стал мудрым.

Просто он понял, что с Селин ему не будет покоя никогда и нигде. Он будет жить на износ, он сгорит, сердце его разорвется. А душа рассыплется в прах, и не останется больше Филиппа.