— Почему ты спрашиваешь? — говорит он, поглаживая ее по затылку.

— Потому что я думаю, что да, и это меня огорчает.

— Значит, ты не утратила?

— Я спросила первой.

— Да, думаю, да.

— Когда?

— В первый же вечер, как прибыл сюда. Я рассказывал тебе, что произошло и что я увидел. Не знаю, как такое мог допустить любой милосердный Господь. И с того вечера не случилось ничего, что изменило бы мое мнение. Совсем наоборот.

— Надо же во что-то верить.

— Я верю. Я верю в тебя и меня, а еще в то, что мы выберемся отсюда и построим совместную жизнь, когда мы сможем…

— Знаю, когда бы и где бы ни захотели. — Она вздыхает. — О, Лале, если бы только.

Лале поворачивает ее лицом к себе:

— Быть евреем для меня не самое главное. Я не отказываюсь от этого, но я прежде всего человек, мужчина, влюбленный в тебя.

— А если я хочу сохранить свою веру? Если она по-прежнему для меня важна?

— Не мне это решать.

— Нет, тебе.

Они погружаются в неловкое молчание. Он смотрит на ее лицо с опущенными глазами.

— Я не против того, чтобы ты продолжала верить, — ласково говорит Лале. — По сути дела, я стану поощрять тебя в твоей вере, если она много для тебя значит и поможет остаться со мной. Когда мы вырвемся отсюда, я буду поддерживать твою веру, и когда у нас пойдут дети, они смогут перенять веру матери. Это тебя устраивает?

— Дети? Не знаю, смогу ли я родить детей. Боюсь, я вся ссохлась внутри.

— Однажды мы вырвемся отсюда, и я смогу немного тебя подкормить, и у нас родятся дети. Красивые дети, похожие на маму.

— Спасибо, любовь моя. Ты заставляешь меня верить в будущее.

— Хорошо. Значит ли это, что ты наконец скажешь свою фамилию и откуда ты родом?

— Пока нет. Я говорила тебе, это случится в тот день, когда мы уедем отсюда. Пожалуйста, не спрашивай меня больше.

* * *

После расставания с Гитой Лале разыскивает Леона и некоторых других из блока 7. Стоит прекрасный летний день, и он намерен, пока это возможно, насладиться солнечным теплом и общением с друзьями. Они садятся у стены барака и заводят незатейливый разговор. При звуке сирены Лале прощается с ними и идет обратно в свой барак. Подходя к зданию, он чувствует: что-то не так. У входа стоят цыганские дети, не бегут ему навстречу, а отходят в сторону, когда он проходит мимо. Он приветствует их, но они не отвечают. Открыв дверь своей комнаты, он моментально понимает почему. На койке разложены драгоценности и деньги, вынутые из-под матраса. Его поджидают два эсэсовца.

— Потрудись объяснить это, Татуировщик!

Лале не знает, что сказать.

Офицер выхватывает из его рук портфель и высыпает на пол инструменты и бутылочки с чернилами. Потом они складывают ценности в портфель. Направив на него пистолеты, они зна́ком приказывают идти вперед. Дети отступают в сторону, когда Лале выводят из цыганского лагеря. Как он полагает, в последний раз.

* * *

Лале стоит перед Хустеком. Содержимое его портфеля рассыпано по столу обершарфюрера.

Хустек берет со стола и рассматривает по одному каждый драгоценный камень и каждое ювелирное украшение.

— Где ты это взял? — не поднимая головы, спрашивает он.

— Мне это дали заключенные.

— Какие заключенные?

— Я не знаю, как их зовут.

Хустек резко вскидывает глаза:

— Не знаешь, кто тебе все это дал?

— Нет, не знаю.

— Я должен этому верить?

— Да, герр. Они приносят это мне, но я не спрашиваю имен.

Хустек шмякает кулаком по столу, отчего драгоценности звенят:

— Ты меня очень разозлил, Татуировщик! Ты хорошо справлялся со своей работой, а теперь мне придется искать кого-то еще. — Он поворачивается к конвойным. — Отведите его в блок одиннадцать. Там он быстро вспомнит имена.

Лале выводят и сажают в грузовик. Два эсэсовца садятся с двух сторон от него, каждый тычет ему в ребра пистолетом. На четырехкилометровом перегоне Лале молча прощается с Гитой и будущим, о котором они только что мечтали. Закрыв глаза, он мысленно произносит имена каждого из членов семьи. Брата и сестру он не может представить так ясно, как прежде. А вот маму видит отчетливо. Но как сказать «прощай» матери? Человеку, подарившему тебе жизнь, научившему жить? Он не в силах сказать ей «прощай». Когда перед ним возникает образ отца, он тяжело вздыхает, отчего один из офицеров сильнее тычет пистолетом ему в ребра. В последний раз, когда он видел отца, тот плакал. Ему не хочется вспоминать отца таким, поэтому он выискивает другой образ и вспоминает отца, работающего с его любимыми лошадями. Отец всегда так ласково с ними говорил, куда ласковее, чем со своими детьми. Брат Лале Макс старше и мудрее его. Мысленно Лале говорит брату, что старался не подвести его, старался поступать так, как поступил бы Макс на его месте. Думая о своей младшей сестре Голди, он испытывает жгучую боль.

Грузовик резко останавливается, и Лале швыряет на одного из офицеров.

Его помещают в камеру блока 11. Репутация блоков 10 и 11 хорошо известна. Это штрафные изоляторы. За этими изолированными пыточными бараками высится Черная стена, стена расстрела. Лале ожидает, что после пыток его отведут сюда.

Двое суток он сидит в карцере, единственная полоска света проникает к нему из-под двери. Слушая крики и вопли узников, он заново переживает каждый миг, проведенный с Гитой.

На третий день его ослепляет поток солнечного света, льющийся в камеру. Весь дверной проем занимает массивная фигура человека, который протягивает ему миску с какой-то бурдой. Лале берет миску и, привыкнув к свету, узнает мужчину.

— Якуб, это ты?

Якуб входит в комнату, ссутулившись под низким потолком:

— Татуировщик! Что ты здесь делаешь? — Якуб заметно шокирован.

Лале с трудом встает, протягивая руки:

— Я часто думал о том, что с тобой случилось.

— Как ты предсказывал, они нашли для меня работу.

— Значит, ты тюремщик?

— Не просто тюремщик, друг мой. — Голос у Якуба мрачный. — Сядь поешь, а я расскажу тебе, что я здесь делаю и что с тобой будет.

Лале нерешительно садится и смотрит на еду, которую дал ему Якуб. Жидкая мутная похлебка с единственным куском картошки. Хотя несколько минут назад он умирал от голода, сейчас аппетит пропал.

— Я не забыл твою доброту, — говорит Якуб. — В тот вечер, когда меня сюда привезли, я боялся, что умру от голода, а ты меня накормил.

— Что ж, тебе нужно больше еды, чем большинству из нас.