После атаки караульных Лале решает, что не будет сегодня встречаться с Гитой. Вместо этого он возвращается в свой блок, где его встречают плач и вой. Женщины обнимают тела мальчиков и девочек, погибших от пуль.

— Они увидели самолет и стали бегать по лагерю вместе с другими заключенными, — говорит один мужчина.

— Чем я могу вам помочь?

— Отведи в барак других детей. Им не надо видеть это побоище.

— Конечно.

— Спасибо, Лале. Я пришлю женщин тебе в помощь. Не знаю, что делать с телами. Не могу их здесь оставить.

— Уверен, за телами придут эсэсовцы. — Это звучит так холодно, буднично. У Лале на глазах закипают слезы. Он ерзает на месте. — Мне очень жаль.

— Что они с нами сделают? — спрашивает мужчина.

— Не знаю, какая судьба ожидает каждого из нас.

— Умереть здесь?

— Еще чего! Хотя кто знает…

Лале отправляется за детьми и приводит их в барак. Некоторые плачут, другие слишком потрясены, чтобы плакать. К нему присоединяются несколько старших женщин. Они отводят спасшихся детей в дальний конец барака и принимаются рассказывать им сказки, но на этот раз сказки не помогают. Детей никак не успокоить. Большинство остается в состоянии шока.

Лале идет в свою комнатушку и возвращается с шоколадом; они с Надей делят его по кусочкам между детьми. Некоторые дети берут, другие смотрят на шоколад, словно чего-то опасаясь. Ничего больше Лале сделать не в силах. Надя тянет его за руку и побуждает встать.

— Спасибо. Ты сделал все, что мог. — Она гладит его щеку тыльной стороной ладони. — Теперь оставь нас.

— Пойду помогу мужчинам, — запинающимся голосом отвечает Лале.

Пошатываясь, он выходит наружу. Там он и другие мужчины складывают маленькие тела в штабель, чтобы эсэсовцы забрали их. Он замечает, что те уже собирают трупы на территории. Некоторые матери отказываются отдавать своих драгоценных детей, и Лале с разрывающей душу печалью смотрит, как маленькие безжизненные тела вырывают из рук женщин.

«Да возвысится и освятится Его великое имя в мире…» Лале шепотом повторяет «Кадиш». Он не знает, как и какими словами цыгане поминают своих умерших, но чувствует желание откликнуться на эти смерти так, как он привык. Он долго сидит снаружи, глядя в небо и думая о том, что увидели американцы и что теперь будут делать. К нему присоединяются несколько цыган, и они сидят в гнетущей тишине. Их окружает стена печали.

Лале думает о сегодняшней дате — 4 апреля 1944 года. Слово «апрель», которое он увидел на рабочих листах этой недели, зацепило его. Апрель, что такое связано с апрелем? Потом он понял. Через три недели исполнится ровно два года с тех пор, как он здесь. Два года. Как ему удалось это пережить? Почему он до сих пор дышит, хотя многие уже нет? Он вспоминает клятву, данную себе в самом начале. Выжить и увидеть, как понесут наказание те, кто за это в ответе. Возможно, люди на борту самолета поняли происходящее и скоро их спасут. Слишком поздно для тех, кто умер сегодня, но, может быть, их смерти будут не совсем напрасными. Запомни эту мысль. Вставай с ней завтра утром, и на следующее утро, и на следующее.

Сияние звезд над головой больше не умиротворяет. Звезды просто напоминают ему о пропасти между тем, какой может быть жизнь, и тем, какая она в данный момент. Напоминают о теплых летних вечерах, когда он тайком выскальзывал из дому — а все уже легли спать — и подставлял лицо под ночной ветерок, убаюкивающий его. Напоминают о вечерах, которые он проводил с молодыми женщинами, прогуливаясь рука об руку в парке, у озера, а путь им освещали тысячи звезд. Его всегда успокаивал божественный свод ночного неба. Где-то его родные сейчас смотрят на те же звезды, думая о нем. Лале надеялся, что им звезды принесут больше утешения, чем ему.

* * *

В начале марта 1942 года Лале попрощался с родителями, братом и сестрой в родном городе Кромпахи. В октябре предыдущего года он оставил свою работу и квартиру в Братиславе. Это решение он принял после встречи с давним другом, неевреем, работавшим на правительство. Друг предупредил его, что для всех граждан еврейского происхождения политическая ситуация меняется и что обаяние Лале не спасет его от надвигающейся грозы. Друг предложил ему работу, которая, по его словам, защитит его от преследований. Начальник друга предложил Лале должность заместителя руководителя Словацкой национальной партии, и он согласился. Членство в СНП не имело отношения к религии. Партия стремилась удержать страну в руках словаков. Одетый в партийную форму, весьма напоминавшую военную, Лале несколько недель путешествовал по стране, распространяя информационные бюллетени и выступая на съездах и митингах. Партия в особенности старалась внушить молодежи необходимость сплотиться, бросить вызов правительству, совершенно не способному осудить Гитлера и защитить всех словаков.

Лале знал, что евреев в Словакии обязали в общественных местах носить на одежде желтую звезду Давида. Он отказался. Не из страха, а потому, что считал себя словаком — гордым, непреклонным и даже, как он признавался, полагающим свое место в мире исключительным. Его еврейское происхождение было для него второстепенным и никогда не мешало ему в делах и выборе друзей. Если эта тема возникала при разговоре, он подтверждал это и шел дальше. Для него это не было определяющим свойством. Эта тема чаще обсуждалась в спальне, а не в ресторане или клубе.

В феврале 1942 года его предупредили, что МИД Германии потребовало от правительства Словакии начать высылку евреев из страны для использования в качестве рабочей силы. Лале попросил отпуск для поездки к родным и получил его. Ему сказали, что он в любое время может вернуться на свою должность в партии, его место за ним сохранится.

Он никогда не считал себя наивным. Как и многие европейцы в то время, он был обеспокоен возвышением Гитлера и теми ужасами, которые фюрер навлекал на малые нации. Он не мог примириться с тем, что нацисты захватили Словакию. Но в этом для них не было необходимости. Правительство предоставляло им все, чего они желали, когда желали, и не угрожало им. Словакия просто хотела, чтобы ее оставили в покое. За обедами и на встречах с родными и знакомыми они иногда обсуждали сообщения о преследовании евреев в других странах, но не считали, что словацкие евреи как община подвергаются особому риску.

* * *

И тем не менее он оказался здесь. Прошло два года. Он живет в общине, разделенной на две части — евреи и цыгане, — определяемые по национальности, а не по гражданству, и это Лале до сих пор не в силах понять. Одни нации угрожают другим. У одних есть власть, у них есть вооруженные силы. Какую угрозу может нести нация, рассеянная по многим странам? Сколько бы он ни прожил — мало или много, — он никогда этого не поймет.

— Ты утратил свою веру? — спрашивает Гита, вновь склонившись на грудь Лале в их укромном местечке за административным корпусом.

Она выбрала этот момент, чтобы задать вопрос, поскольку хочет услышать его ответ, а не увидеть его реакцию.