В самом начале книги я сказал, что многим предметам нашего интереса предстоит долгий и трудный путь, прежде чем они, выверенные научно, смогут предстать перед нами как по учебнику. Функционализм – именно такой предмет. Мы прилагаем усилия уже больше столетия – и так и не приблизились к решению ряда серьезнейших вопросов, которые можно задать о поведении людей и о социальной организации. И худшее, что можно сказать о функционализме, заключается в том, что и в его лучшие дни ему не удалось стать исследовательской программой. Функционализм не был опровергнут – он просто вышел из моды.

Впрочем, в ученом мире произошли два важных события, благодаря которым функционализм еще может обрести успех как исследовательская программа, несмотря на прошлые неудачи. Первое – прогресс эволюционной биологии, заложивший основы для функциональных объяснений любого рода. Когда Эванс-Притчард проводил обзор теорий примитивной религии (Evans-Pritchard 1965), теорию Дюркгейма он назвал «социологической» в противовес другому, отвергнутому классу «эволюционных» теорий. Впрочем, то, что Эванс-Притчард подразумевал под «эволюцией», сегодня бы ей не признали. К достижениям эволюционной биологии относится не только теория многоуровневого отбора (совсем недавнее событие), но и многое другое: объединение экологических теорий, эволюционистских теорий и теорий поведения; серьезное эмпирическое исследование адаптации; а также современные эволюционистские подходы к поведению людей. Если эволюция – основа функционализма, тогда налицо новый фундамент, на котором должно быть возведено новое здание.

Вторым важным событием стала унификация социальных наук о человеке, которые я ранее сравнил с обширным архипелагом дисциплин, лишь в чем-то связанных друг с другом. Как сторонний наблюдатель, я легко могу прогуляться по островам общественных наук – и с удивлением обнаруживаю недостаток теоретической связности. В пример приведу антропологов, которым интересен феномен изменений в культуре. Даже те из них, кто считает себя противником теории Дарвина, склонны делать акцент на непреднамеренных процессах, совершенно забывая о возможности рационального выбора. Культуры не выбирают свою судьбу: они просто меняются путем процессов, о которых носители культур в большинстве своем и не догадываются. Чтобы проверить это во многом неподтвержденное допущение, Бём (Boehm 1996) изучил этнографическую литературу, в которой освещались исследования того, как культуры отвечают на непредвиденные события – войны и стихийные бедствия. Люди всегда собирались группами и в рациональном, практическом ключе обсуждали, что можно сделать. Бём показал рациональный компонент в изменениях культуры. В рамках его конкретной дисциплины так еще никто не делал, и это было важно, хотя он никогда и не заявлял, что рациональное планирование отвечает за все изменения. Сравните это выражение идей с невероятно странным утверждением Эльстера: «…интенциональное объяснение – та черта, что отличает общественные науки от естественных» (Elster 1983, 69). К слову, Эльстер всегда полагался на сознательное мышление – сравните это с литературой, посвященной наукам о мозге и поведении, где дискуссии о сознании занимают последние главы книг – и приводятся с массой извинений за умозрительный характер дискуссий (напр.: Rolls 1998)!

Вы и сами знаете: что одному ересь, то другому трюизм. Если эта проблема возникла, нужно вернуться назад – и заново, начиная с первых принципов, выстроить здание общественных наук, добившись того, чтобы различные научные дисциплины, входящие в общий корпус, были согласованы и между собой, и с эволюционной биологией. Один из вкладов, который эволюционная биология может сделать в это предприятие – это классификация, в общих чертах намеченная в таблице 1.1. В ней проведено фундаментальное отличие между функциональным и нефункциональным объяснением, а также второстепенное отличие между функциональными объяснениями на индивидуальном и групповом уровнях. Когда функциональные объяснения обоснованы, критичной становится разница между объяснениями ультимальной (предельной) и проксимальной (непосредственной) причинности. Это основные методологические различия из числа тех, какие можно провести с эволюционной перспективы, и в обществоведении их необходимо неукоснительно сохранять. А теория рационального выбора, как уже отмечалось, обращается с этими категориями настолько вольно, что они перестают даже восприниматься как категории. Всем частным дисциплинам общественных наук необходимо принять во внимание, что с функциональными объяснениями надлежит обходиться очень бережно, а функциональные объяснения, предлагаемые на уровне групп, нужно беречь как зеницу ока. Группы людей нельзя походя описывать как адаптивные единицы – но, если получится со всей научной строгостью показать, что они действуют в качестве таких единиц, это станет крупным достижением науки.

Еще один вклад эволюционной биологии в перестройку здания социальных наук заключается в том, чтобы создать более сложную и современную теоретическую основу психологии. Как мы уже отмечали, теория рационального выбора зачастую предстает как теория психологическая, которая пытается объяснить всю человеческую натуру с помощью пары-тройки аксиом о том, как люди мыслят. Увы, но это физику можно свести к нескольким фундаментальным законам, а психологию – нельзя. Человеческий разум – смешение адаптаций и «антревольтов», накопившихся за миллионы лет, в течение которых культура и жизнь в группах были неотъемлемой частью эволюционного процесса. Мышление, подводящее баланс затрат и выгод – это важная часть психологии человека (и животных), но не единственная часть. Туби и Космидес (Tooby and Cosmides 1992) раскритиковали теорию научения в психологии за то, что та достигла иллюзии «применимости ко всему», точно физика, но при этом утратила способность предсказать, чему именно могут научиться животные. Такая же критика, столь же сильная, обрушилась на сторонников теории рационального выбора, которые, как правило, даже не пытались предсказать, какую именно пользу якобы должны доводить до максимума индивиды. Эти теоретическая слабость и противопоставленная ей сила эволюционной биологии проявятся еще яснее в следующих главах.

Было время, когда и в эволюционной биологии, и в обществоведении правил индивидуализм, создавая образ индивида как единственной адаптивной единицы (или рационального деятеля) в природе; группы в те дни представали лишь в образе побочного продукта взаимодействий индивидов. Но эти дни прошли. В начале первой главы я сказал, что наука – не маятник, что вечно колеблется из крайности в крайность в отсутствие трения. Эволюционная биология занимает как раз умеренную позицию. Она признает потенциал к адаптации и естественному отбору на всех уровнях биологической иерархии, особенно когда речь идет об эволюции людей. Адаптация на уровне групп здесь остается в сфере эволюционной биологии, а общественные науки должны пойти по тому же пути, если хотят сохранить верность первоначалам. А теперь, когда представление о группах как об организмах вышло из интеллектуальной пустыни, давайте посмотрим, насколько хорошо оно описывает природу религии.