Третий источник доказательств – отслеживание эволюционного процесса. Окончательно подтвердить адаптацию можно, пронаблюдав ее в развитии. Когда-то считалось, что естественный отбор настолько растянут во времени, что напрямую его не отследить – и можно увидеть только его результаты. Этот взгляд был вдребезги разбит после десятков эмпирических исследований, о которых красноречиво поведал Вайнер в его получившей Пулитцеровскую премию книге «Клюв зяблика» (Weiner, 1994). Гуппи, обитающие в низовьях и перенесенные в притоки верховий, приобрели набор фенотипических черт «верхних» гуппи за десять поколений. Чтобы определить, что причинным фактором в данном случае были именно хищники, такой же эксперимент был проведен в лаборатории: физические условия окружающей среды оставались такими же – не было только хищников. В других экспериментах на отбор меняли цвет и размер галечника – фона, на котором гуппи становятся видны хищникам. Поскольку избежать участи жертвы можно лишь в том случае, если окрас совпадет с фоном, смена цвета фона действительно вела к тому, что всего через несколько поколений гуппи меняли окрас (Endler 1986). Существует ли более убедительная демонстрация того, что организмы – это отражение условий своего обитания?

Рассмотрев сразу все три источника доказательств, любой разумный человек придет к выводу о том, что гуппи локально адаптированы к присутствию или отсутствию хищников. Этот вывод для проведения исследований, посвященных микроэволюции (эволюции в пределах вида) приняли даже креационисты, что отчасти заставило их сместить определение «естественного вида» вверх по таксономической шкале. Но все это не значит, что гуппи прекрасно адаптируются в любых условиях или что ограничения естественного отбора могут не приниматься во внимание. Как пример можно привести итоги работы Анны Худ и Мелиссы Хэнкс (Houde and Hankes 1997), изучавших две популяции этого вида, в одной из которых самки отдавали предпочтение самцам, имеющим оранжевые пятна в окрасе. Худ и Хэнкс выявили, что только в одной популяции самцы ответили на половой отбор выработкой оранжевых пятен – и еще предстоит немало исследований, чтобы можно было определить факторы, в данном случае ограничившие ход естественного отбора.

Приятно, что эмпирические исследования могут провести нас по «срединному пути» между функционализмом и его альтернативами: этот путь часто утрачивается в жаркой полемике. К тому же эволюционистские методы, нацеленные на изучение адаптаций у всех животных, кроме человека, можно применить и к исследованию религии, как я попытаюсь показать в будущих главах. Да, на людях нельзя проводить многие исследования по понятным и обоснованным этическим причинам – но есть и дозволенные, и провести их на людях легче, чем на других видах живых существ. Немалого прогресса позволяют достичь описательные данные и «натурные эксперименты» – их в религии очень много и в географическом, и в историческом плане. Так стоит ли жаловаться на трудности проверки функционалистских гипотез? Закатаем рукава – и приступим к нашему материалу с испытанными инструментами!

Преднамеренное поведение

Человеческое поведение часто призвано к тому, чтобы достичь цели, а орудия, используемые нами для этого, соответствующим образом функциональны. Если я захлопну дверь своего дома снаружи и приставлю лестницу, чтобы залезть в окно наверху, функция лестницы – позволить мне достигнуть окна. Функция замка и ключа – предоставить мне доступ в дом и не пустить в него других, даже если я время от времени случайно захлопываю дверь и не могу попасть в дом сам. Наша жизнь исполнена такой функциональности, и она проявляется как на уровне индивидов, так и на уровне групп. Коммерческая корпорация может быть замысловато спроектирована своими руководителями для максимизации прибылей. Само слово «корпорация» (от лат. corpus – тело) подразумевает наличие функциональной организации, которая превыше личностного уровня.

В авторитетном анализе моделей научного объяснения Эльстер (Elster, 1983) совершенно справедливо отличает причинные объяснения (проксимальные) от функциональных (они же ультимальные, или предельные). Однако затем он пытается провести еще одно различие между двумя объяснениями: функциональным и интенциональным (объяснением намерений). Когда я говорю с представителями общественных наук о функционализме, мои усилия часто наталкиваются на трудности, вызываемые этим различием, и оно требует нашего внимания.

Начнем с биологии, которая, с чем соглашается Эльстер, дает основу для функционализма. Рассмотрим вид зоопланктона с характерным шипом на голове. Предположим, что мы провели обоснованное исследование, призванное установить, является ли шип проявлением адаптации против хищников. Эльстер, по-видимому, согласился бы с тем, что функция шипа – защита особи от хищника. Теперь рассмотрим другой вид зоопланктона, проявляющий «гибкость» в развитии: шип не появляется, если рядом не обитают хищники, но если они есть, их присутствие улавливается рецепторами химически – и вызывает развитие шипа. Предположим, мы проводим еще одно обоснованное исследование, стремясь показать, что сам механизм эволюционного развития, приводящий к появлению шипа – это тоже адаптация. По сути, второй вид зоопланктона исторически произошел от первого, а эволюционная гибкость позволяет ему «усидеть на двух стульях», обходясь без шипа, когда тот не нужен.

В биологической литературе собрано множество примеров адаптивной гибкости (она же «фенотипическая пластичность» или «модификационная изменчивость»). Интеллект для нее не требуется: бактерии и растения могут быть адаптационно гибки. В теории легко показать, что некоторые виды условий обитания благоприятствуют развитию гибкости, а другие – нет (Wilson and Yoshimura 1994). У отдельных видов живых существ (в том числе и у человека) могут даже совмещаться генотипы, обеспечивающие как гибкость развития, так и негибкость (Wilson et al. 1994). Я хочу подчеркнуть, что адаптивная гибкость не меняет суть того, как функционализм объясняет фенотипы. Функция шипа у двух наших видов зоопланктона – защита особи от хищников. Эти виды отличаются по проксимальным механизмам, которые развились ради того, чтобы появился шип, – но функциональное объяснение шипа остается неизменным. Точно так же гуппи не могут менять свой окрас «в частном порядке», и требуется несколько поколений, чтобы он совпал с цветом окружающего фона. А особи камбалы, осьминога и многих других видов могут менять свой цвет так, что он на какое-то время будет сливаться с фоном. Но и у тех, и у других функция мимикрии – избежать нападения хищника.

В моем утверждении вроде бы нет противоречий. Но как тогда объяснить человеческую преднамеренность? Что она собой представляет, если не усовершенствованный механизм оценивания окружающей среды, созданный естественным отбором и достигающий апогея в равновесии адаптивных фенотипов? Мою точку зрения иллюстрирует панорамный обзор литературы по эволюции мозга, предложенный Олманом (Allman 1999) – в нем уже с самого начала говорится о том, что у бактерий есть функции, напоминающие работу мозга: