Все в глазах расплывалось, точно мир вокруг превратился в свое рябящее отражение. Олджуна забыла, что собиралась спуститься в Сытыган. Плелась послушно, как корова, привязанная к хозяйской руке, и с каждым шагом забывала многое, о чем хотела бы и не хотела помнить. Не удивилась, когда ноги свернули к березовой роще у холма возле Диринга.

Посреди рощи, чуть выше крон, висела тень. Ее ничто не отбрасывало. Тень жила сама по себе. Она была не плоская, а круглая, как толстый хвост исполинской змеи. Один конец ее крепился к холму, другой терялся вдали за Большой Рекой. Тень опустилась и заколыхалась перед лицом. Что-то не живое, но и не мертвое таилось внутри. Оно плавало, толкалось и, хрипло дыша, смотрело сквозь осклизлые полупрозрачные стенки.

– Матушка, – растерянно прошептала Олджуна. – Матушка, Никсик…

Потрясение было сильным, и память вернулась болезненными толчками. То, что полуживой сущностью осталось на Орто от Кэнгисы, Никсика и еще нескольких родичей, замельтешило, закричало наперебой, требуя и моля:

«Приведи сюда Хорсуна! Приведи его сюда! Приведи!!!»

Олджуна отступила. Головастиковые лица раздулись в бешенстве, заколотились с испода тени, открывая черные рты. Сюры сытыганцев, начиненные в колдовской самострел, полагали, что их проклятые души отпустит в вечный Круг выстрел в багалыка. Появись он здесь, Ёлю пришлось бы поспешить! Но Хорсун еще ни разу не прошел под тенью, несмотря на то, что чаще других ботуров проезжал рядом.

Как же было не яриться изувеченным Сюрам? Навеки остаться непогребенными – не слишком ли страшное наказание досталось им за невеликие грехи жидкой человеческой воли?

Они не ведали, что заряжены не столько на Хорсуна, сколько на далекого потомка его и Нарьяны. Этот ребенок родится, когда в Коновязь Времен лягут несметные весны и память об Элен уйдет в небытие… «Откуда мне стало это известно?» – вяло подивилась Олджуна. Начала бы задавать себе другие вопросы, но почувствовала, как проглоченный пузырь зашипел и закопошился в животе. А потом приказал: «Иди».

Она покорно обогнула холм и остановилась у жертвенника дядьки Сордонга.

Стой.

– Кто ты?!

– Тот, кто пришел за возмездием, – откликнулся голос.

– За каким еще возмез…

Олджуна не договорила – пузырь взмыл в голову. Наворачивая неистовые круги, смешал остатки мыслей в горючее варево. Она медленно озиралась, теряя себя. Налитые кровью глаза дико блуждали и ни на чем не могли остановиться. Окружающее поблекло, померкло, тени деревьев упали на серый снег, как полосы на боках сумеречного бабра. Только в кругу пепельной земли, отчего-то обойденном снегом, возвышался белый столб с шаманскими духами на шестах. Тихо реяли на ветру клочья телячьей шкуры.

Подчиняясь велению пузыря, Олджуна вошла в круг, села на землю и раскопала батасом бугорок под столбом. Глинистый дерн поддавался легко, был влажным и приятно теплым, будто недавно здесь жгли костер. Пальцы радостно вспомнили прирученную мягкость скудели. Согревая, разминая, катали, лепили, выглаживали…

Чуть больше ладони получился человечек – с валиками сурово сдвинутых бровей, сжатым ртом и упрямым крутым подбородком. Ноготь вычертил зигзаг молнии на правой щеке.

– Приспел любви горячий срок, – запела Олджуна. – Открой свое сердечко…

Вот он – ее человек-мужчина. Красивый, большой, могучий. Ее сокровище, ее идол, несбывшееся счастье в незадачливой жизни, схожей со шкурой черно-серого бабра. Жар любви еще жил в сердце, куда мерзкому пузырю, как бы он ни старался, не было доступа. Любовь к багалыку принадлежала сердцу не меньше, чем глубинная часть воли. Словно глиняные комки, выминались, разворачивались в мглистом мозгу новорожденные мысли. Никому не уничтожить эту волю. Разве что вырвать вместе с сердцем.

Она нежно прислонила идола к столбу. «Девочка вылепила багалыка. Я, маленькая дочь Сытыгана, его вылепила».

«А теперь убьешь», – молвил гугнивый голос.

– Но я не хочу, – возразила Олджуна, отводя глаза от батаса, воткнутого в землю.

«Хорсун просто счастлив, что кузнец лупит тебя, как никчемную собачонку!»

– Неправда…

«Разве он был хорошим отцом?» – спросил пузырь ехидно.

– Багалык желал мне добра. А я…

Олджуна приметила рядом какое-то движение и оглянулась. В нескольких шагах от нее сидела ворона. Тараща то один, то второй блестящий глаз, птица усердно чистила хвост.

– Сгинь, сгинь!

Пернатое лихо отпрыгнуло, но не подумало улететь.

«Из-за Хорсуна погибли твои несчастные родичи!» – взвизгнул пузырь, разбухая в груди.

– Каг-р, кар-ра, кар-р! – подтвердила черная смертница.

– Я люблю багалыка, – сказала Олджуна назло пузырю и вороне.

Виски будто в кузнечных клещах стиснуло. Привиделось – молот навис над головой, вот-вот размозжит. Рука невольно поднялась, защищаясь… Но сердце тюкнуло в грудь крепким кулачком, и Олджуна выплыла к высветленному окну внешнего мира.

Взъерошенная ворона безбоязненно увивалась вокруг. Клюв ее широко открылся, глаза-бусинки уставились вверх, на руку, которая… сжимала батас! Неведомая сила клонила нож к идолу.

Олджуна уже убила однажды. Из глупой мести крылатым родичам Хорсуна выстрелила в орлиного слетка, но радости мщения не испытала. После – дня не было, чтобы Дилга не взимал плату за убийство. Значит, орлы чуяли в Олджуне гибель не только своего птенца, но и человечьего собрата.

Она не смогла даже расслабить пальцы, не то что опустить руку. Попыталась отползти на коленях, но ворона, взлетев, обрушилась на нее. За миг до этого левая рука, откинутая от сердца, успела мазнуть по сырому лицу идола – и упали валики насупленных бровей, нос раздался, крутой подбородок стек к шее, а главное – стерлась молния на щеке.

– Это не Хорсун! – крикнула Олджуна торжествующе.

Нож под вороньей тяжестью пронзил поделку, и женщина опрокинулась навзничь. На груди глиняной куклы расплылось огненно-алое пятно.

Олджуна оглядела себя: неужели батас ее ранил? Нет, ни крови, ни боли… да и на идоле нет никакого пятна, просто смялась глина под острием… Но что это?! Измененный лик Хорсуна напоминает другого человека! Хорошо знакомого…

Ворона не дала додумать – закаркала и, хлопая крыльями, нацелилась клювом в глаза.

Ах так?! Страшная улыбка мелькнула на губах Олджуны. Визг пузыря потонул в ее вопле. Удалось поймать ворону за лапу. Убийственные когти терзали лицо и руки, но сильные пальцы трепали и выкручивали захрустевшие крылья, а зубы впились в птичью грудку.

Когда рот наполнился нестерпимо гадостной жидкостью, Олджуна выхаркнула кусок вживую откушенной плоти и захохотала. Руки разжались, выпустили падальщицу… Безумный хохот, смешанный с ужасом и горем, хлестал из горла. Залитые кровью и слезами глаза ничего не видели.