Ишь, слова какие нашла, слышал бы брат! Илинэ засмеялась.

– Смешно тебе, нелюбящей, а мне каково? – обиделась Айана.

Любовь, любовь! Что это такое? Когда смотрят такими глазами, будто съесть хотят, или что-то вроде докучного недуга Айаны? Либо когда на руки подхватывают, как ребенка, а в сердце падает снег… теплый… нежный лебяжий пух? Но чтобы это был не Болот. Другой…

– На одну Долгунчу смотрит Дьоллох, на меня не смотрит. Намертво к ней прикипел!

Вот те раз. Илинэ-то думала, что девчонка не видела. А оно, оказывается, вон как – все примечает навостренное любовью око.

– Конечно, Долгунча красивая, высокая, на хомусе играет, а я что? Ростом не вышла. Смуглая, худосочная, кому такая нужна? У меня и грудки малы, с полкулака, твердые совсем, мужчинам на них смотреть неинтересно, – сетовала Айана, шмыгая носом.

– Вырастут скоро твои грудки. Повалят сваты – считать устанешь! – от души пожелала Илинэ, и сама себе привиделась взрослой, мудрой, хотя всего на год старше.

– Правда? – обрадовалась смешная. – Может, тогда Дьоллох поймет, что не уродина я, и присватается меж остальными?

– Может, – серьезно кивнула Илинэ. – А я ему помаленьку подсказывать стану, какая хорошая ты и красивая. И что умеешь делать другим неподвластное.

– Вот этого не говори! – Айана закрыла рот рукавицей. – Пусть не знает, – пробормотала глухо.

Илинэ глянула с сочувствием. Имея сильный джогур, о котором немногие близкие ведали, девчонка могла запросто приворожить Дьоллоха. Лучше давно бы так сделала, чем страдать и надеяться, возможно, понапрасну.

Угадав мысли подруги, Айана вздохнула:

– Не хочу силком привязывать. Хочу, чтобы сам.

На том и попрощались, где тропа в разные стороны разбежалась.

Илинэ шла, улыбаясь. В ушах еще звенел отчаянный голосок: «Мне без него лес серый и зима ближе…»

Девушки, как соберутся вместе, тоже все о любви болтают, будто жизнь из нее одной состоит. Долгунча, и та обмолвилась однажды: «Люблю, когда в избраннике твоем, в тебе самой и вокруг громом гремит и волною бьется, ревет и сметает, что ни попадя, на пути!»

Отчего? Неужто столь страшна и сокрушительна любовь? Или у всех разная? А ведь и Дьоллоху, пожалуй, понятна такая – с надрывом в голосе, дрожью в теле, с шапкою оземь и безрассудством в глазах. Страсти! Бедная Айана.

Вдруг сердце стеснила жгучая боль, и дыхание зашлось. Что произошло? С кем?! Илинэ безуспешно пыталась отогнать имя, крутившееся на уме, не кликать, не связывать его с бедой… Кляла себя: знала же, зна-ала!

Задергалась по тропе: куда бежать? Догнать подружку? Но старейшина не дома, у багалыка! Без памяти помчалась в заставу, задыхаясь и плача… С лиха едва не напоролась на коня, что выехал встречь из-за кустов. Всадник успел остановить норовистого гнедка, дыбом прянувшего с перебором копыт.

– Тур-р-р! – крикнул, придерживая одной рукою поводья, другой словил слетевшую шапку. Волосы седые, а сам не старый… Да это ж багалык! Илинэ замешкалась, растерялась. Если багалык здесь, то где отец Айаны?

И отпустило: знать, уже дома. А она, глупая, мечется, измышляет скверное. Вот уж оскомину набила дурацкая ворожба! Быстро отерла слезы.

– Что, скаженная, под копыта лезешь? – Голос, понятно, сердитый, есть на что гневаться.

– Прости, не видела, – пролепетала виновато.

– В другой раз лучше смотри, не то собьют, – смягчился и, кажется, усмехнулся багалык.

Не посмела глянуть. Ноги стояли на месте, чуть подрагивая в коленях, а бег сердца все продолжался.

– Ладно, осторожнее буду, – сказала. Что еще молвить? Не отъезжает человек, ждет чего-то, гарцуя рядом на нетерпеливом коне.

– Ну, бывай, раз новостей не рассказываешь, – теперь, поди, улыбнулся по-доброму, а все равно глаз не подняла. Стыдно – заплаканные. Только кивнула в ответ.

Конь обогнул полукругом. Багалык хотел что-то молвить и передумал. Зубами хрустнул, будто перекусил слово в самом начале, чтобы назад не вернулось. Поскакал, и сердце Илинэ исполнилось смутной печали. Хотелось обернуться. Сдержалась и почувствовала – он обернулся. Стояла не шевелясь, пока скрип снега под копытами не угас вдали. Тогда она, не понимая почему, закрыла лицо ладонями и снова заплакала.

* * *

…Сон приснился под утро и был явно не пустой. Багалык полагал, что без Нарьяны тут не обошлось. От чего-то она хотела предостеречь.

Привиделась юная девушка, смутно напомнившая что-то далекое и прекрасное. В ладони ее лежал прозрачный граненый камень. Словно солнечный кусочек откололся от копыта Дэсегея и горел в руке, испуская восьмилучистое сияние. Девушка протянула камень Хорсуну. Высветились глаза-звезды, и в какой-то миг почудилось, что это Нарьяна. Тотчас испугался ливневого обвала.

Сколько же, сколько ночей из весны в весну, не сосчитать, вороненое железо ливня отсекало жену от него! Будто меч по живому, с болью острой, невыносимой… Не мог привыкнуть. Как привыкнешь к ране, если с нее раз за разом сдираются струпья?

Но не было смолы ливня, не было и жены за его липучими струями. Совсем другая показалась, не та девушка с сияющим камнем и не певица Долгунча, которая изредка являлась в стыдных грезах. В руках этой молодой женщины с тоскливыми глазами и ртом, красным, как перезрелая ягода шиповника, возвышался чорон, украшенный медными кольцами.

Хорсуна вдруг обуяла жажда. Принял чорон, собрался отпить и отшатнулся с криком – вместо кумыса в кубке красно, жирно плескалась кровь.

Пробудился в знобком поту, глянул в окно. В туманном отражении привычно возникло пасмурное лицо, обрамленное седыми волосами – точно кто-то пролил на голову белую глину. Подумалось вдруг: а он ли это? Не забрала ли Нарьяна часть его жизни вместе со счастьем?

Осерчав на вечную свою унылость – забрала, так что ж, мир не рухнул! – вынул пластину каменной воды и вставил в окно толстый ломоть зимы.

Не уходила тревога. Хорсун отправился на стрельбище и не смог пробыть там долго. Застарелая привычка спрашивать у дорогой покойницы совета погнала в горы, к могиле родных. Исповедь под крышей с вырезными лошадиными головами в углах всегда помогала ему растолковывать вопросы.

А ничего не подсказала нынче жена, не объяснила сон. Обратно багалык ехал, ощущая себя опустевшим, как зимний алас. Размышлял угрюмо, что все не может восстановиться после смерти Нарьяны, стать собой прежним. Будто неприкаянная оболочка ходит-бродит вместо него на Орто, а он, настоящий, канул с черным ливнем в каменистую почву гор. В думах не заметил человека за кустами на развилке тропы. Хорошо еще, что не пустил вскачь Аргыса.

Тоненькая девушка в рыжей дохе успела вывернуться едва ли не из-под копыт. На румяных щеках стыли слезы, в глазах плеснулся ужас, но не закричала. Отчитывая рассеянную, Хорсун с дрожью в сердце думал: а если бы конь шел галопом?