Она стояла, опустив голову в заячьей шапке, отвечала почти неслышно. Багалык вспомнил старые слухи. Говорили, будто Осенью Бури люди из неизвестного тонготского кочевья подкинули новорожденного ребенка к порогу Сандала… Да, это она. Девушка по имени Илинэ. Та самая, к которой после Посвящения собирается присвататься Болот.

На памяти багалыка Илинэ была связана с весьма неприятными событиями. Он так и не выяснил, кто пытался отравить воинов в Эрги-Эн и кто убил орленка из лука Болота.

Слетка принес тогда чужак с желтыми, как у волка, глазами. Багалык распознал барлора, но не допросил его, не стал задерживать. Только дозор усилил. Воины проведали о приходе лесного разбойника и после роптали. Тщетно Модун с ботурами обследовали место, где ребята стреляли из луков – ничего не нашли.

В разборе других недобрых дел, принесших куда меньше вреда, Хорсун был дотошен, цеплялся к каждому пустяку. А тут не раз ловил себя на мысли, что не желает разбираться. Не желает – и все. Сам не понимал почему.

Аргыс недовольно подергивал шеей. Старику не терпелось к душистому сену под навесом, Хорсун же все медлил. Девчонка не поднимала головы, на слова лишь кивала. Ему хотелось посмотреть в глаза – плакала она еще до того, как конь на нее налетел, или слезы от страха брызнули? Еле сдержался, чтобы не спросить. А на языке вертелось: Илинэ… Илинэ!

Вот ведь напасть. Зубы стиснул, не то, казалось, ненароком вырвется имя. Чего доброго, девчонка вообразит игривое… Вспотел аж. Разозлясь на себя, расслабил поводья, к радости Аргыса. Конь двинулся к дому.

Она вовсе не походила на тонготов. Что-то нунчинское проглядывало в светлом лице. Но откуда в ней взяться нунчинскому? Кроме отца Нарьяны да двух-трех торговцев, некогда заезжавших на торжища, никто в Великом лесу-тайге не видел здесь людей этого племени.

Разве что…

Багалык обернулся. Если девчонка оглянется, он сравнит ее с виденным однажды странником. Хорсун помнил его длинное, сухощавое лицо: острый подбородок, змейки насмешливых губ, глаза… В глазах белел лед, вмороженный вокруг красных зрачков.

Этот человек не был нунчином. Он не был и человеком.

Илинэ не оглянулась.

* * *

Хорсун поприветствовал плотников, строящих на окраине заставы большой амбар для лесного мяса. Посложнее Дилги изобрел нынче загадку Бай-Байанай. Жрецы объясняли ее стремлением друг к другу звездных демонов Чолбоны и Юргэла.

«Время преломилось, – каркал Сандал недавно на Большом сходе. Вбивал в головы тяжкие слова, будто общая дума могла остановить движение звезд. – Люди забыли, что чрезмерная удача хвостата бедой!»

Старушки в передних рядах подались к середке, весь сход заволновался. Одни Хозяйки Круга восседали с чеканными лицами.

Старейшина спокойно окоротил Сандала: «Сгинем так сгинем, коль суждено. Что теперь, в ожидании конца света стенать день-деньской, лежа в постелях? Дел полно, а они ждать нас не станут! Нужно изгороди для кобылиц к югу переставить и табуны отогнать южнее. Не мешало бы построить общинный амбар для лишков мяса, не то обветрится на лабазах. Полно и других забот помельче».

Люди сразу повеселели. Вздыхали, расходясь: «Прав Сандал насчет скверного знамения в небе, однако жить как-то и дальше надо. Пока живется…»

Аргыс поскакал быстрее, и в груди Хорсуна защемило то ли от ветра, то ли от неуверенности в завтрашнем дне. Неужели исполнится предсказание гибельного поцелуя звезд?

Модун не первый год твердит о великом сражении. Быгдай сообщил недавно, что ее отряд готов к Посвящению. Юнцы, дескать, стреляют не хуже молниеносных, сведущи в хапсагае и метании копий.

Оно понятно, пятую весну наставляет воительница мальчишек. Надо бы улучить время, глянуть на их умения. Видно, битва впрямь неизбежна. Что ж, оружие и боевой дух дружины всегда навостре. Знать бы еще, с кем биться придется…

Мелькнула Двенадцатистолбовая. Двое ботуров складывали поленницу, Быгдай махнул рукой. Хорсун удивился: почему отрядник не на учениях?

Буланый конь Силиса стоял у коновязи. Модун окликнула от дверей:

– Багалык, старейшина к тебе!

– Вижу.

Она подошла, глаза были тревожные. Хорсун сообразил – тихое хочет сказать, и нагнулся с седла.

– Старейшина давно приехал. Думал, ты на стрельбищах, туда завернул, и вдруг ему стало плохо. Мы с Быгдаем проводили. А у ворот Силис пал с коня на изгородь, да так неловко – грудью на жердь… Сказал, что не сильно ушибся, лег и уснул. Быгдай камелек подтопил, я мяса сварила… Силис все спит и спит… Жутко мне почему-то, Хорсун.

Багалык не заметил, как спешился и коня под навес отпустил. Опомнился у лежанки, на которой лицом к стене спал гость.

Ладонь Хорсуна медленно потянулась ко лбу друга, а сердце уже плавилось и кричало от горя. Видел – не дышит, но пальцы затряслись, встретив мертвую стынь, и сам содрогнулся, не веря.

Силис перевернулся на спину, будто только и ждал, что его разбудят. Лежал безмятежный, невозмутимый, вперив в потолок отрешенные глаза. Правая рука покоилась на сердце под распахнутым воротом.

С порога закричала Модун… В горле багалыка застрял вопль, остро толкающийся на выдохе. Невыразимое чувство огромной потери ширилось и взбухало в груди, не давая свободно дышать.

Рука Силиса выскользнула из ворота, грудь обнажилась, и потрясенный Хорсун увидел на ней цветок сарданы. А через миг понял, что это ссадина.

День и ночь женщины, плача, шили Силису погребальную дорожную справу. Шили на живую нитку, без узлов. После обряда освобождения душам станет легче вылететь из тела. Когда будет готова одежда, женщины сломают и выкинут меченные горем иголки подальше, чтобы их не нашел зловредный дух, ослабляющий детородную силу мужчин.

Оцепеневшая Эдэринка смотрела на сложенные крестом перед грудью руки Силиса. Эти большие, нежные руки знали ее тело так же хорошо, как плоть любого дерева. В каждом доме Элен стояли на полках сработанные руками Силиса чороны и чаши. Все юные жители долины выросли в его узорных березовых люльках… Теперь расслабленные, тихие руки праздно лежали ладонями вниз, словно решили наконец отдохнуть.

Люди привыкли к исходящей от старейшины жизнерадостной силе. Казалось, она не может иссякнуть. А вот ведь ушла, не упредив… Эдэринка вздрогнула: Силис пошутил! Проснется сейчас, откроет глаза и весело глянет кругом: «Эх, вы! Поверили, да? А я-то живой!»

Неужто вправду ресницы затрепетали? Она нагнулась над лицом мужа, слыша в своей груди прерывистый стук. Но призыв ее сердца не отозвался ответным стуком, будничным, как бой молотка в плотницком углу. Табык жизни Силиса безмолствовал глухо и страшно.

Эдэринка заломила руки и заплакала молча, слезами внутрь. Только теперь по-настоящему поняла: любимого нет на Орто. Здесь осталось лишь его холодное тело. Оно мертво, раз лежит ногами к двери. Маленький табык уже никогда не споет Эдэринке колыбельную песнь, не успокоит, не усыпит ее. Поэтому и она больше не сможет уснуть.