костяной выступ, похожий на гладкий белый камень. Там, где был мой палец, остался алый от крови обод и рваная, как подол старой юбки, кожа. А на снегу лежит мой мизинец – кусочек тёплой плоти. Он выглядит таким странным и жалким, что ястреб мог бы схватить его и быстро очистить кости от плоти – скудный обед в середине зимы. Однако эта мысль становится последней каплей. Сгибаюсь, и меня рвёт.

Закончив, стираю желчь с подбородка и выпрямляюсь. Боль начала притупляться, оставляя меня во власти любопытства и желания. Я ожидала почувствовать свою жертву в горле и в животе, как глоток хорошего вина, но меня просто тошнит, и голова кружится. Чиллу не рвало, ну или, по крайней мере, в историю Вираг это не вошло. Кто знает, случилось это с ней или нет. Сжимаю оставшиеся пальцы до хруста в костяшках.

В истории Вираг Чилла сунула лицо в пламя без малейших колебаний. Наклоняюсь вперёд, позволяя огню ущипнуть меня за кончики пальцев. Это больно, но не настолько, чтобы заставить меня остановиться. А моя кожа не тлеет и не горит.

Теперь во мне разгорается ещё более ярко ощутимое любопытство. Я снова протягиваю руку, и языки пламени отскакивают от меня. Тянусь до почерневших от пепла поленьев у основания костра, и тот вдруг гаснет так быстро и внезапно, что я охаю, словно меня облили водой.

Кожу покалывает как от тысячи пчелиных укусов, но на ней не бугрятся волдыри. Боль существует только где-то недосягаемо внутри. Всё, что осталось от костра, – едкие клубы дыма.

Внутри у меня всё вжимается, и этот ужас прошивает меня до самых ступней, словно я стою на краю крутого обрыва. Магия других девушек работает не так. Они куют металл голыми руками, разжигают пламя без дров и кремня. Зашивают новую кожу поверх старых ран. Но их всех коснулся Иштен, творец, создатель, никогда не отвечавший на мои молитвы. Возможно, всё это время мне надлежало молиться другому богу – тому, кто душит зелёную весну под зимним снегом, тому, кто лишает цвета чёрные волосы и высекает на коже глубокие морщины. Богу, требующему в жертву человеческую плоть, а не гусиную кровь или серебристые лавровые венки.

Может, это был лишь вопрос веры, как говорила Вираг, и я верила не в то, во что должна была. Я почти чувствую, как тёмные нити оплетают мои запястья, глубоко вдавливаясь в кожу – словно шрамы, тонкие и тёмные от крови.

Слышу, как Гашпар переворачивается и моргает, просыпаясь. Поворочавшись в дрёме, он тихо произносит молитву, и в его ладони зажигается синее пламя. Он держит огонь так близко, что его лицо озарено сапфировым светом, очерчивающим нос и щетинистый подбородок. Свет скапливается на его губах, поджатых от изумления и тревоги.

– Что случилось? – хрипло спрашивает он.

Очень медленно я выгибаю над клубком пламени ладонь, скользкую от крови. Глаз Гашпара расширяется – Охотник успевает увидеть, что я потеряла, но не успевает сказать ни слова, когда я опускаю руку в пламя и сжимаю четыре пальца, погружая нас обоих во тьму.

Слово повисло между нами, разлетаясь на холодном ветру. Оно остаётся невысказанным, непризнанным, и всё же так же видимо и осязаемо, как лёд у нас под ногами.

Босорка́нь[4]. Ведьма.

Волчиц из Кехси иногда называют ведьмами, но на самом деле слово означает не это. Настоящие ведьмы – не люди: их тела вылеплены из красной глины; их кости – ветки и болотная древесина. Вместо волос у них венки из болотной травы, а вместо глаз – гладкая морская галька. Они стары, как сама земля, и не подчиняются никаким богам.

Мы оба знаем, что я – не ведьма. Гашпар видел, как кровоточат мои раны, чувствовал мою кожу под своей затянутой в перчатку рукой, ощущал, как моя плоть сжимается под его прикосновением. Но это – другой вид магии, не тот, что нужен для выживания, как волшебство других волчиц. С помощью своей магии они могут одолеть чудовищ Эзер Сема, пережить суровые лесные зимы, защититься от Охотников, желающих им смерти. Их магия построила Кехси, а моя может его разрушить.

Какая-нибудь другая девушка могла бы презирать такое волшебство. Я прямо вижу, как тонкий носик Котолин морщится от отвращения. Но потом представляю, как сжимаю ладонь над её синим пламенем и как в её глазах вспыхивают изумление и ужас, прежде чем мои пальцы перемещаются к её горлу. Кожа у меня чешется, чёрные нити натягиваются.

Гашпар хмурился и хлопотал над моей раной с той же колючей тревогой, что и Вираг в её самые мрачные дни. Каждое его слово пронизано мрачным осуждением. Когда я завозилась с повязкой, он тяжело надменно вздохнул, взял у меня лоскуты ткани и осторожно обмотал вокруг раны, где раньше был мой палец.

– Не желаю больше слышать ни слова об Охотниках и нашей любви наносить себе вред, – хмурясь, заявил он.

Я тихо рассмеялась:

– Да, справедливо.

С тех пор он не проронил ни слова. Пока мы идём против ветра, Гашпар внимательно наблюдает за мной, держась на расстоянии в несколько шагов. В его настороженном взгляде явное недовольство, но я не могу понять источник этого. Возможно, он в ужасе от моей новообретённой магии. Возможно, это напомнило ему о непреодолимом расстоянии между Охотником и волчицей.

Его немой упрёк ранит меня сильнее, чем я думала. После нескольких дней, проведённых вместе на льду, после того, как я искала в небе турула до рези в глазах, до болезненной пульсации в ступнях, он снова смотрит на меня так, будто я – не больше чем варвар-язычница, что-то неизвестное, непостижимое, дикое и отвратительное.

Оскальзываясь на льду, ускоряю шаг, пока мы не оказываемся бок о бок; подстраиваюсь под его ритм и говорю:

– Ты не понимаешь, – не помню, когда это я начала беспокоиться о том, понимает он меня или нет. – Быть бесплодной в Кехси – хуже, чем быть мёртвой. Они называли меня йехульской рабыней патрифидского короля. Говорили, что я должна лизать сапоги Охотникам. Они хотели избавиться от меня настолько же, как…

Осекаюсь прежде, чем раскрываю правду о Вираг и злобной Котолин. Я кричу, чтобы быть услышанной сквозь вой ветра. Мои глаза покраснели и слезятся.

Гашпар останавливается, поворачивается ко мне медленно и осторожно, стиснув зубы так, что я вижу, как пульсируют мускулы его челюсти. Он не отвечает.

– Может, теперь ты считаешь меня больше волком, чем раньше, – продолжаю я, чувствуя, как бешено колотится сердце, – и меньше