но уже не буду прекрасной».

«И правда, – согласился Эрдёг. – Я уже чувствую, как твоя кожа начинает сморщиваться».

«Дай мне нож, – попросила Чилла. – Я перережу себе горло и умру, но моё лицо останется красивым, а кожа – гладкой».

Болотная вода рядом с ней забурлила, и на поверхность всплыл нож с костяной рукоятью. Чилла взяла нож свободной рукой. Но вместо того, чтоб перерезать себе горло, она потянулась вниз, в грязь, и отсекла себе руку по запястье. Освободившись, Чилла со всех ног побежала с болота, всё ещё слыша, как недовольно рокочет Эрдёг, держа её отсечённую руку.

– Избавь меня от твоих языческих мифов, – говорит Гашпар, но глаз его горит невольным полуосуждающим интересом.

– Эрдёг так просто не сдался, – продолжаю я. – После он приходил к Чилле ещё дважды – сначала в виде мухи, потом в виде чёрного козла. Оба раза ей удавалось обмануть его. Сначала она сплела из своих золотых волос паутину и поймала его. Затем обожгла себе половину лица раскалёнными углями, чтобы больше не быть красивой, думая, что теперь Эрдёг оставит её в покое.

– А он что? И правда оставил? – тихо спрашивает Гашпар.

– Нет, – отвечаю я. – Ты же сам сказал, он – чудовище. Ну а чудовищу нужна чудовищная невеста.

История Чиллы и Эрдёга – самая любимая у Вираг, но я всегда ненавидела, когда старуха её рассказывала, потому что потом другие девушки, пользуясь случаем, забрасывали меня палками и грязью, пытались вырвать мне волосы и говорили, что я ничем не лучше отвратительной супруги Эрдёга и что я могу с тем же успехом присоединиться к нему в Подземном Мире. Совсем иначе – оказаться на месте рассказчицы; это наполняет меня неожиданным теплом, словно я держу горячий уголёк в ладони. Сквозь тонкие, точно нож, щели меж корней вижу лишь узкие белые ромбики.

– Вот такие сказки матери-язычницы рассказывают своим детям перед сном? – Хотя голос Гашпара звучит лишь немного язвительно, услышав слово «мать», слетающее с его губ, я застываю от ярости.

– Я же говорила тебе – мою мать забрали Охотники, когда мне было десять, – холодно отвечаю я. – Вираг – единственная, кто рассказывал мне сказки. Кроме того, я подумала, эта сказка тебе понравится. Вы, Охотники, ведь любите отрубать руки-ноги.

У Гашпара перехватывает дыхание. Понимаю, очень жестоко с моей стороны напоминать о Пехти, но напоминание о матерях вскрывает мою старую рану, превращает меня в жестокую волчицу, в лапу которой попал шип.

– Я потерял мать, когда мне было восемь, волчица, – говорит он. Его голос в этом откровении звучит отточенно, остро, как клинок. – Можешь не рассказывать, как это больно.

С моей стороны глупо было говорить об этом, забыв, что Гашпар – сын мерзанской королевы, иноземной супруги короля Яноша, на которой он женился, чтобы предотвратить войну с нашим южным недругом. К большому неудовольствию придворных. Королева умерла почти два десятилетия назад от страшной лихорадки, и война между двумя народами началась, как только раздался погребальный звон колоколов Кирай Сека. Конечно же, никто не питал тёплых чувств к наследнику, которого оставила королева, учитывая, что его кровь была осквернена родом врага.

Меня вдруг пронзает острая болезненная печаль, словно между рёбрами мне вонзили нож. С некоторым трудом перемещаюсь, нащупываю в кармане косу. Когда я наконец начинаю говорить, собственный голос кажется странным, далёким:

– Ты вообще её помнишь?

– Не очень хорошо. – С каждым словом с его губ срывается белое облачко. Его плечи расслабляются, касаясь моих. – Она не очень хорошо говорила на рийарском. Со мной она говорила по-мерзански, когда никто не слышал.

– Каждый день мне кажется, что я помню о своей матери всё меньше.

Признание вырывается прежде, чем я успеваю заткнуть себе рот. Прежде, чем я успеваю подумать, что этот Охотник превратит мою откровенность в оружие.

– Я тоже, – после долгой паузы говорит Гашпар. – Olacakla çare bulunmaz.

Хмурюсь. Слова по звучанию похожи на рийарский, но, несмотря на неожиданное сходство, я не могу уловить смысл.

– Это мерзанский? Что это значит?

– «Нет лекарства от того, чему предстоит свершиться».

Пословица висит в воздухе шипящим созвездием. У меня болит в груди. Его жизнь, должно быть, была по-своему похожа на Подземный Мир, пока Котолин и её подружки натирали мне лицо грязью и поджигали волосы.

Голубоватый свет струится сквозь узкие щели; шелковистый вечер проникает сквозь корни и бурю.

– Это не одно и то же. У тебя ведь по-прежнему есть отец.

Гашпар вскидывает голову:

– Как и у тебя.

Мне приходится сунуть руки в волчий плащ, чтобы нащупать монету, застрявшую между нашими телами.

– Возможно.

– Насколько я знаю – больше, чем у других волчиц.

У девушек в Кехси есть отцы, но лишь в том смысле, в котором у цветов есть семена, из которых они прорастают. Безликие мужчины селения, которые могут мельком поймать их взгляд, а затем отвернуться, виновато краснея. Ухаживания ограничиваются тайными заигрываниями в лесу или любовными игрищами наедине на берегу реки. Матери воспитывают своих детей в одиночку.

Мне не нравится об этом думать. Это напоминает мне, что вся наша жизнь в Кехси построена вокруг выживания, а посторонние вещи вроде любви должны отрезаться, как гниющая конечность. Как Чилла оставила свою руку в болоте Эрдёга или как меня вырезали из Кехси. Все мужчины селения боялись, что я передам своё бесплодие ребёнку, и потому были очень осторожны, когда мы совокуплялись – старались не рисковать, не сделать меня матерью ненароком.

При мысли о совокуплении краснею, учитывая, как близко мы с Гашпаром прижимаемся друг к другу. Но сейчас я вижу только завитки его тёмных волос, длинный царственный нос, изящный изгиб челюсти, затенённой щетиной. Однажды я совокуплялась с юношей из Кехси, и от его щетины у меня на горле и подбородке появилась красная сыпь. Невесело вспоминаю девушку из деревни Койетана, погладившую Гашпара по щеке. Интересно, представлял ли он, как поцелует её? Подозреваю, он слишком мрачный и благочестивый, чтобы думать обо мне в том ключе, в котором я думаю о нём. Он пахнет сосной и солью, не так уж сильно отличается от мужчин, с которыми я делила ложе. Интересно, ему так же щекотно, если почесать за ухом? И у него такие же мягкие волосы на затылке?

Снег падает целым сугробом на сплетение наших корней, мягкий, как далёкие шаги. Синий вечер рассеялся, и лишь тонкие полоски лунного света освещают нашу ложбинку. Этот бледный свет оттеняет профиль Гашпара, и он кажется мягче, моложе своих двадцати пяти, совсем не похожий на Охотника.

Откидываюсь на