фундаменте, и с верхней ступеньки ей было видно, насколько далеко за оградой из качавшихся на ветру ив простирается луг. Серое небо, серая вода, зеленые поля – все было серое и зеленое, кроме дома из красного кирпича с красивой каменной облицовкой, на этом серо-зеленом фоне он казался ярко-красным пятном.

«Как кровь», – сказала себе Люси и немедленно устыдилась этой мысли.

– О, как это бодрит! – вскричала она, раскинув руки и позволив ветру раздуть ее саржевую накидку подобно знамени. Из-за ветра юбка облепила ноги, стало видно, какая она тоненькая и хрупкая, и горничная, которая сновала с баулами между пролеткой и домом, с любопытством глянула на свою новую юную хозяйку. – О, мне так нравится этот ветер, давай пока не заходить в дом.

Уимисс был доволен, что ей понравился ветер, потому что, достигнув дома, ветер разве не становился тоже частью его собственности? Его лик, слегка омрачившийся после слов о коровах, снова разгладился.

Но на самом деле ветер ей совсем не нравился, она никогда не любила ничего порывистого и холодного и, если б не нервничала так, ни за что не осталась бы стоять там и позволять ветру рвать ее на кусочки.

– И сколько лавров! – воскликнула она, одной рукой придерживая шляпу, а другой указывая в угол, усаженный этими кустами.

– И… И вечнозеленая калина! Я люблю калину…

– Да. Это Вера посадила. Хорошо принялась. Ну пойдем уже…

– А… А вот это что, на чем листья еще не распустились?

– Пойдем, Люси. После ленча все тебе покажу…

И, обняв ее за плечи, втолкнул в дверь, которую с трудом – из-за ветра – придерживала горничная.

Итак, вот она здесь, внутри «Ив». Позади нее захлопнулась дверь. Она боязливо огляделась. Просторное помещение, с лестницей.

– Это холл, – сказал Уимисс.

Он стоял неподвижно, обнимая ее за плечи и прижимая к себе.

– Да, – сказала Люси.

– Дуб, – сказал Уимисс.

– Да, – сказала Люси.

Он, удовлетворенно вздохнув, словно получив что-то давно желанное, осмотрелся.

– Все здесь из дуба, – объявил он. – В моем доме ты не найдешь никакой дешевки, моя маленькая любовь. А где цветы? – вопросил он, резко повернувшись к горничной. – Не вижу моих желтых цветов!

– Они в столовой, сэр, – ответила горничная.

– А почему не здесь, не там, где я могу сразу же их увидеть?

– Я так поняла, что их приказано ставить на стол к завтраку, сэр.

– К завтраку! Так почему же завтрака нет?

– Я так поняла…

– Меня не интересует, что вы там поняли!

Люси поняла, что Эверард вдруг очень рассердился, и нервно воскликнула: «Оленьи рога!» И взмахнула свободной рукой…

– Да, – ответил Уимисс, отвлекшись от горничной и с гордостью глядя на стену.

– Как много!

– Еще бы! Я всегда говорил, что хочу, чтобы в холле были оленьи рога, и вот они! – и он еще крепче прижал ее к себе. – И тебя тоже заполучил. Я всегда получаю то, что хочу.

– Неужели ты сам их всех застрелил? – спросила Люси, полагая, что горничная воспользуется возможностью и улизнет, и слегка удивилась, что она осталась на месте.

– Что? Зверей, которым они принадлежали? Нет, если нужны рога, самый простой способ – пойти и купить. Тогда получаешь их все сразу, а не постепенно. Для этого холла они нужны были сразу. Эти я купил в «Уайтли». Поцелуй меня.

Такая неожиданная концовка ошарашила Люси, и она удивленно – потому что горничная все еще стояла в холле – переспросила:

– Поцеловать тебя?

– Я еще не получил свой поцелуй на день рождения.

– Ну как же, я же первым делом, как ты проснулся…

– Мой настоящий деньрожденческий поцелуй в моем собственном доме.

Она глянула на горничную, которая совершенно откровенно на нее таращилась. Что ж, если горничная не возражает и Эверард не возражает, то почему она должна быть против?

Она потянулась и поцеловала его, хотя не любила целоваться на публике. Но кому какое дело? Ей нравилось целовать Эверарда. Поцелуи вызывали самые прекрасные ощущения, и она любила делать это по-разному: нежно, страстно, томительно, мечтательно, шутливо, торжественно – и в различных комбинациях. Но ни одна из комбинаций не включала в себя горничную. Поэтому ее поцелуй был формальным и кратким, на что Уимисс обиженно и возмущенно произнес: «Люси…»

Она вздрогнула и обеспокоенно спросила:

– Эверард, что такое?

Именно такой тон заставлял ее теперь вздрагивать, потому что заставал ее врасплох. Она и так со всей осторожностью пробиралась по сложному маршруту его чувств, и всегда натыкалась на что-то, о чем и представления не имела. Как ужасно, если она обидела его в первый же момент пребывания в «Ивах»! Да еще в его день рождения! С момента, как он проснулся, и всю дорогу в поезде, и всю дорогу в пролетке со станции она только и думала о том, как бы его не обидеть, а это было невероятно трудно, потому что она очень нервничала из-за дома и поэтому постоянно говорила что-то невпопад. Ну вот как эта глупая фразочка по поводу названия дома. Вчера вечером, в доме на Ланкастер-Гейт, все было куда проще, он хоть и был унылым и мрачным, но все-таки это не «Ивы». И там ничто не говорило о том, что в нем когда-то жила женщина. Это был мужской дом, жилье мужчины, у которого нет времени на всякие картины, интересные книги или мебель. Это была смесь мужского клуба и конторы с большими кожаными креслами, тяжелыми столами, турецкими коврами и справочниками. В таком доме она не могла представить себе ни Веру, ни любую другую женщину. Либо Вера проводила все время в «Ивах», либо ее следы были тщательно подчищены. Поэтому Люси, с помощью ужасной усталости – во время плавания из Дьеппа в Нью-Хейвен ее мучила морская болезнь, а Уимисс, который любил море, предпочитал возвращаться с континента именно этим маршрутом, – положительно была неспособна в таком окружении думать о Вере, уснула сразу же по приезде и проспала всю ночь, а во сне она, естественно, не могла сказать ничего из того, что говорить не следовало, так что ее первое появление на Ланкастер-Гейт оказалось успешным; и когда она проснулась и увидела рядом с собой такое умиротворенное лицо Уимисса – он еще спал, – ее сердце преисполнилось нежностью, и она поклялась себе, что в его день рождения на любимое лицо не набежит ни облачка. Как же она его любила! Он – вся ее жизнь. Ей ничего не нужно было, лишь бы он был счастлив. Она будет следить за каждым своим словом. В этот великий день она,