Ну конечно, потому что теперь оно принадлежало ему. Она же никогда не видела его, кроме как когда специально не смотрелась в зеркало, а он видел его постоянно, она имела какие-то обязанности по отношению к лицу, а вот он – бери выше – мог им наслаждаться. Она его мыла, а он его целовал. И целовал когда хотел и сколько хотел. «Ну разве это не чудесно – быть женатыми?» – осведомился он, глядя на то, что навсегда стало его собственностью.

– О, чудесно! – пробормотала Люси и, открыв глаза, заглянула в глаза ему.

Ее лицо озарила очаровательная улыбка.

– У тебя добрые глаза, – сказала она и нежно провела пальцем по его бровям.

Глаза Уимисса, в этот момент полные любви и гордости, действительно были добрыми, но тут с другого конца комнаты раздался какой-то шум, и Люси вздрогнула у него в объятиях, ее ужас был таким явственным, что, когда он повернулся, чтобы посмотреть, кто посмел их прервать и так испугать его малышку, и увидел горничную, его глаза из добрых сразу стали очень злыми.

Горничная внесла кофе, но, увидев на фоне большого окна две сплетенные в объятиях фигуры, резко остановилась, не зная, как вести себя дальше. От этого ложка соскочила с блюдечка и упала на пол, сделанный из крепкого дуба и не покрытый ковром. Стук оказался настолько резким, что Люси подпрыгнула, от чего подпрыгнул и Уимисс.

Как говорила потом на кухне горничная, в словах не стеснявшаяся, они и во время обеда все время миловались, да и в холле тоже, но то, что она увидела в библиотеке, – да от этого на любого оторопь найдет: если б она не знала точно, что они женаты, ни в жизнь бы не поверила. Потому что женатые – а у горничной был определенный опыт – так себя не ведут. Так милуются до, а не после свадьбы. И она пустилась в описание того, как Уимисс – а на кухне они называли хозяина коротко и нелицеприятно – набросился на нее из-за того, что она подала кофе в библиотеку. «И это после того, после того, – возмущенно повторила она, – как он заявил: “Кофе подайте в библиотеку”!» И все они согласились, как часто соглашались и ранее, что и пяти минут здесь не задержались бы, если б он не проводил половину времени в Лондоне.

А в это время Уимисс и Люси, сидя в двух огромных креслах перед незажженным камином, пили кофе. Уимисс объяснил, что огонь после 1 апреля разводили только по вечерам – к этому времени должно быть уже достаточно тепло, чтобы не разжигать камины днем, ну а если погода все-таки стояла холодная, то это был ее, погоды, собственный недосмотр.

– А почему ты так подскочила? – спросил он. – Ты меня просто испугала. Я так и не понял, в чем дело.

– Сама не знаю, – ответила Люси, слегка покраснев. – Возможно… – и она улыбнулась ему поверх подлокотника кресла такого огромного, что ее в нем почти не было видно. – Возможно, потому что горничная нас застала.

– Застала?

– Ну, в момент особой нежности.

– Мне это нравится, – заявил Уимисс. – Только представить: ты чувствуешь себя виноватой из-за того, что была особенно ласковой с мужем!

– Ой, – засмеялась Люси, – не забывай, что муж у меня появился не так уж давно.

– Какая ты сложная малышка! Придется серьезно за тебя взяться и научить тебя быть естественной. Я не позволю тебе пускаться во всякие финтифлюшки насчет того, что можно или нельзя делать перед слугами. Слуги ничего не значат. И я никогда их в расчет не принимал.

– А мне бы хотелось, чтобы ты все-таки принял в расчет бедную горничную, – сказала Люси, видя, что в нынешнем настроении он не склонен обижаться. – За что ты ее так ужасно отругал?

– За что? Да за то, что она заставила тебя подскочить от страха. Вряд ли ты подскочила бы выше, если б даже увидела привидение. Я не хочу, чтобы по тебе мурашки от страха бегали.

– Эти мурашки побежали куда резвее, когда я услышала, что ты ей наговорил.

– Чепуха. Этих людей надо держать в строгости. С какой стати она вот так подкралась?

– Ты же сам велел ей подать кофе!

– Но я не приказывал ей издавать потусторонние звуки, роняя ложечки по всему дому.

– Да это все потому, что она так же испугалась, когда увидела нас, как я испугалась ее.

– Меня не интересуют ее страхи! Ее работа – ничего не ронять. Вот за что я ей плачу. Послушай, перестань думать и говорить о всяких сложностях. Бога ради, постарайся быть попроще.

– Но я считаю себя очень простой, – сказала Люси, улыбаясь и протягивая ему руку, потому что заметила на его лице первые признаки хмурости. – Ты знаешь, Эверард, мне кажется, моя проблема в том, что я как раз чересчур простая.

– Ты простая?! – захохотал Уимисс, забыв, что собирался обидеться. – Да ты самая сложная…

– Вовсе нет. У меня невоспитанный ум и неуправляемые эмоции дикаря. Вот почему я подскочила.

– Господи! – смеялся Уимисс. – Вы только послушайте, что она говорит! Кто-нибудь, кто не знает, что она – маленькая женушка Эверарда, может решить, что она больно умная, раз знает такие длинные слова. Иди сюда, мой маленький дикарь, сядь своему муженьку на колени и расскажи ему все-все.

Он протянул к ней руки, Люси уселась к нему на колени, и он принялся баюкать ее, приговаривая: «Вот, вот, мой маленький необразованный дикарь…»

Но она не рассказала ему все-все, потому что, во-первых, уже знала, что рассказывать ему все – значит напрашиваться на неприятности, а во-вторых, потому что на самом деле ему это было совершенно не интересно. Эверард, с удивлением начала она понимать, предпочитал не знать. Он был не просто нелюбопытен по отношению к идеям и мнениям других – он определенно предпочитал вообще о них не ведать.

Это было так не похоже на неутомимую любознательность и интерес отца и его друзей, на их неутолимую жажду дискуссий, что Люси была поражена. Обсуждения, разговоры были сутью их существования – постоянное обсуждение идей друг друга, их столкновения, рождающиеся в столкновениях новые идеи. Для Эверарда же, начала понимать Люси, дискуссии были проявлением противоречий, а он терпеть не мог противоречий, он даже не любил ничтожной разницы во мнениях. «Есть только один взгляд на вещи – правильный, – любил он повторять. – Так какой смысл во всех этих разговорах?»

Правильным же был именно его взгляд, он своими прямыми, непоколебимыми путями преуспел в