сердце ее разрывалось от боли и от невероятной усталости, он вдруг повернулся к ней, обнял и даровал прощение.

– Я не смогу жить! – рыдала Люси. – Я не выживу, если ты перестанешь меня любить… Если мы не понимаем…

– Моя маленькая любовь, – произнес Уимисс, тронутый тем, как сотрясалась от рыданий ее маленькая фигурка, но и слегка испуганный силой ее горя. – Моя маленькая любовь, перестань. Прекрати. Твой Эверард тебя любит, не надо так плакать. А то заболеешь. Только представь, каким несчастным будет тогда твой Эверард.

В темноте он стер поцелуями ее слезы и держал ее в объятиях, пока рыдания не стихли, а она, прижавшись к нему, снова почувствовала себя ребенком, которого успокоила добрая нянюшка, и так, в его объятиях, и уснула. И впервые со дня свадьбы проспала всю ночь.

XV

Еще в самом начале помолвки Уимисс познакомил Люси со своей теорией: возлюбленные должны быть откровенны друг с другом, а что касается мужа и жены, то у них не должно оставаться ни одного уголочка в мыслях, телах и душах, которые не были бы полностью открыты.

– Ты можешь рассказывать своему Эверарду абсолютно обо всем, – уверял он. – Все свои самые потаенные мысли, какими бы они ни были. Тебе не надо больше их стесняться. Он – это ты. Как только он становится твоим мужем, вы становитесь едины в мыслях и душе, даже тело теперь единое. Эверард-Люси. Люси-Эверард. И не разобрать, где кончается один и начинается другой. Это, моя маленькая любовь, и есть брак. Ты согласна?

Люси была до такой степени согласна, что не нашла слов выразить свое восхищение и просто кинулась его целовать. Какое идеальное счастье – навсегда избавиться от страха одиночества, просто удвоив себя, и как же ей повезло, что она нашла идеальное второе я, с которым она совпадает во всем? И даже пожалела, что не смогла наскрести ни одной потаенной мысли, которой смогла бы без стеснения с ним поделиться, но, увы, у нее не было ни крохи сомнения, ни одного, даже малюсенького, подозрения, что где-то что-то не так. Ее разум был чертогом, наполненным любовью, и такой чистой и ясной до самого донышка была эта любовь, что даже когда она ее взбалтывала, в ней не обнаруживалось ни капельки мути.

Но брак – или бессонница? – полностью это изменили, и теперь в голове у нее теснились мысли, за которые ей было стыдно. Помня его наставления и полностью соглашаясь с тем, что они не должны ничего скрывать друг от друга, ибо это и есть настоящий брак, она на следующий день после свадьбы первой напомнила ему об этом и с отчаянной смелостью объявила, что у нее есть мысль, которой она стыдится.

Уимисс навострил уши, полагая, что это может быть что-то интересненькое по поводу секса, и с улыбкой, в которой читалось и удивление, и любопытство, ждал, что она скажет. Но в этом отношении Люси, сознавая, насколько она неопытна и насколько опытен он, просто следовала его желаниям, а мысль, которая ее беспокоила, касалась официанта. Только подумать, официанта!

Улыбка Уимисса растаяла. Во время ленча ему случилось строго попенять официанту за небрежность, и теперь Люси, видите ли, обвиняет его в том, что он сделал это, по ее мнению, без всякой причины и к тому же грубо. И не может ли ее любимый, самый добрый и справедливый человек на свете, объяснить ей, почему он был несправедлив, и тем самым ее успокоить?

Это было в самом начале. Вскоре она поняла, что сомнения лучше держать при себе. Потому что стоило их высказать, как он тут же впадал в глубокую обиду, а стоило ему обидеться, как она чувствовала себя глубоко несчастной. И если такое происходило по мелочам, то разве можно было говорить с ним о важном, особенно о сомнениях относительно «Ив»? Она долгое время считала, что он помнит о том, что она говорила на Рождество, и, приехав в «Ивы», увидит, что он все там переменил и постарался стереть следы Вериного существования. Но когда он принялся постоянно толковать об «Ивах», она поняла, что мысль об изменениях ему и в голову не приходила. Ей придется спать в той же спальне, которую он делил с Верой, и в той же постели. А поскольку она уже поняла, что ничто не может быть так далеко от реальности, как возможность делиться с ним своими мыслями, то там, на террасе шато Амбуаз, она смогла только робко промямлить что-то по поводу перемен, которые он мог бы сделать в своей спальне.

Мысли об «Ивах» не давали ей покоя, и как было бы хорошо, если б она могла рассказать ему обо всем, что чувствует, а он избавил бы ее от мучений, посмеявшись над ее одержимостью! Как было бы славно, если бы, даже высмеяв ее глупость и болезненные мысли, он все-таки уступил ей и согласился на переделки. Но во время медового месяца узнаешь много нового, и Люси, помимо всего прочего, узнала, что у Уимисса имеется твердо устоявшееся мнение по поводу всего на свете и менять его он не станет. Моментов, когда его мнение еще находилось в процессе становления, а она могла как бы между делом высказать свое предложение, похоже, не существовало: он просто выкладывал ей свои решения, и они были неоспоримы. Иногда он спрашивал: «А тебе нравится то-то и то-то?» – и если ей не нравилось и она отвечала честно, как отвечала поначалу, пока не поняла, что этого делать не следует, ее наказывали. Наказывали молчанием. Уимисс погружался в молчаливую обиду, потому что его вопрос имел декоративный характер: его маленькая любовь, и в этом он был твердо уверен, должна любить только то, что любит и он сам; а когда он пребывал в обидчивом молчании, она принималась выспрашивать, что его беспокоит, и словно нищенка, ждала, когда он простит и снова снизойдет к ней.

Конечно, как только она поняла, как надо правильно отвечать на вопрос «Тебе нравится?» в отношении мелких желаний и предпочтений повседневности, все было просто. Она мгновенно отвечала: «Да, очень!» – и тогда лицо его было умиротворенным и счастливым, а не хмурым. Но насчет каких-то серьезных вещей было потруднее, поскольку в ее голосе должна была присутствовать нужная доля энтузиазма, и если энтузиазма не хватало, он брал ее за подбородок, поворачивал к свету и повторял вопрос внушительным тоном – предвестником, как она теперь знала, недовольства.

А порой становилось совсем уж