светских владык, подлежат неукоснительному исполнению. Приведенный ниже отрывок из другого письма Папы Николая I подтверждает это гармоничное взаимоотношение{Decretum, D.X, pars I, c.i.}:

«Императорские постановления не должны использоваться в каком-либо церковном споре, поскольку они в ряде случаев противоречат евангельским или каноническим санкциям.

Императорские постановления не выше постановлений Бога, но ниже их. Церковные законы не могут отменяться каким-либо императорским суждением…

Мы не говорим, что императорские постановления… должны быть полностью отвергнуты, но мы настаиваем, что они не могут применяться с ущербом для евангельских, апостольских или канонических декретов (которым они должны быть подчинены)».

Рассмотрев вопрос о статусе церковных установлений с внешней стороны, т. е. в соотношении их с нецерковными (светскими) установлениями, автор Декрета логично переходит к рассмотрению церковных установлений с их внутренней стороны. Речь идет о взаимном соотношении юридической силы различных источников церковного права.

В первую очередь выясняется вопрос о статусе церковного обычая. Для церковного правотворчества вопрос об обычае (как и сам обычай) имел особое значение. Дело в том, что христианская Церковь (как, впрочем, и многие другие религиозные системы) имела свое предание – ту совокупность знаний, откровений, особенностей богослужения и т. п., которые не были записаны, более того, не предназначались для записи, а предназначались для того, чтобы передаваться от поколения к поколению, порой исключительно среди посвященных.

Одним из знаменитых рассуждений, свидетельствующим о важности предания, служит труд Василия Великого «О Святом Духе» (не случайно Грациан также цитирует именно этого Святого Отца){Decretum, D.XI, pars II, c.v.}:

«Из сохраненных в Церкви догматов и проповеданий некоторые мы имеем от письменного наставления, а некоторые прияли от апостольского предания по преемству в тайне, и те и другие имеют одну и ту же силу для благочестия. И сему не воспрекословит никто, хотя и мало сведущий в установлениях церковных. Ибо, если предпримем отвергать неписаные обычаи, как не имеющие великой силы, то неприметно повредим Евангелию в главных предметах, или паче сократим проповедь в единое имя без самой сути. Например, прежде всего упомянем о первом и самом общем, чтобы уповающие на имя Господа нашего Иисуса Христа, знаменались образом креста, кто учил сему Писанием? К Востоку обращаться в молитве, какое писание нас научило? Слова призывания при преложении хлеба евхаристии и чаши благословения, кто из святых оставил нам письменно? Ибо мы не довольствуемся теми словами, о коих упомянули апостол или Евангелие, но и прежде и после оных произносим и другие как имеющие великую силу в таинстве, приняв их от неписаного учения»

Действительно, ценность предания в любой религиозной системе сложно переоценить. При этом содержание предания не воплощалось в каком-либо официальном источнике права (как следует и из только что приведенного отрывка из Василия Великого) – в системе источников права предание проявляло себя как обычай. Но где провести грань между обычаем как преданием и «просто обычаем»? Ведь обычай может возникнуть в конкретном месте в конкретное время и с течением времени войти в противоречие как с собственно преданием, так и с официальными церковными установлениями. Последнее и являлось проблемой для Римской Церкви на протяжении всей ее истории, и по этой причине представляется естественным, что Грациан начинает исследование вопроса об иерархии различных источников канонического права именно с вопроса о юридической силе обычая.

Отмеченная только что двойственность самого обычая породила и двойственное отношение к нему в Декрете Грациана, в свете которого вопрос об обычае разрешается достаточно просто. Обычай одновременно и принимается (как часть предания либо просто традиция, в том числе отдельной Церкви), и отвергается, по крайней мере, ограничивается. При этом критерием приемлемости обычая объявляется его соответствие канонам и авторитету (власти) Церкви. Последний критерий приобретает особое значение в случаях возможных сомнений и неоднозначной оценки того или иного обычая – при таких обстоятельствах именно власть Римской Церкви рассматривается Грацианом вслед за Августином («Против манихеев») в качестве той власти, которая способна дать ответ на вопрос о приемлемости или неприемлемости обычая.

Очевидное многообразие обычаев приводит Грациана к следующей логике: многообразие приемлемо лишь постольку, поскольку существует определенный центр, вокруг которого существует многообразие: центр, наличие которого придает этому многообразию смысл, не позволяя ему превратиться в хаос. Таким объединяющим центром в Декрете предстает Римская Церковь, ибо «Церковь должна брать свои правила из того же источника, из которого она сама происходит»{Decretum, D.XII, c.ii.}, а таковым, в понимании автора Декрета, естественно предстает Церковь апостола Петра (Римская Церковь) как первого среди апостолов.

После исследования вопроса о юридической силе и приемлемости обычая, Грациан обращается к Соборам, к их юридической силе и месту в системе источников канонического права.

Грациан подтверждает авторитет Вселенских Соборов, и прежде всего особый авторитет первых четырех Вселенских Соборов. Процитируем вслед за Грацианом Папу Григория I{Decretum, D.XV, pars I, c.ii.}:

«Я исповедую, что, подобно четырем книгам Святого Евангелия, я принимаю, благоговею и почитаю четыре собора: Никейский, где было разбито упрямое учение Ария; Константинопольский, где были разгромлены ошибки Эвномия и Македониуса; первый Эфесский, где нечестивость Нестория была осуждена; и Халкедонского, где порочность Евтихия и Диоскоруса была отвергнута. Я принимаю их с полной преданностью и я присоединяюсь к ним с нераздельной преданностью, поскольку на них, как на четырехкаменном фундаменте, поднимается здание святой веры и стоит норма каждой жизни и деятельности».

Чрезвычайно важно обратить внимание на двуединый смысл папских признаний авторитета церковных Соборов. Двуединость состоит в следующем. Да, однозначно Папы признают авторитет, значимость, ценность, нерушимость канонов ряда Вселенских Соборов. И одновременно это означает то, что Папы вправе признавать авторитет Соборов. Это дает основание для следующей постановки вопроса: собор лишь постольку канонический Собор, поскольку его каноничность признается Римским Папой.

Эта власть принадлежит Папе как главе Римской Церкви. Обратим в связи с этим внимание на редакцию послания Папы Геласия Собору семидесяти епископов в Риме{Decretum, D.XV, pars II, c.iii.}: «Святая Римская Церковь не воспрещает следующие [источники канонического права] вслед за Писанием Ветхого и Нового Завета…» (далее идет перечисление канонов Вселенских Соборов и ряда других источников).

Западная традиция канонического права исповедует именно этот подход в качестве одной из своих максим. Он получил развитие в Декрете в виде доктрины, согласно которой собор лишь постольку является Собором, поскольку он созван или поскольку его решения одобрены Римским Папой. Грациан подтверждает это ссылкой на многочисленные папские декреталии{Decretum, D.XVII.}.

Каноническую основу данной позиции Западная традиция усматривает в первенстве Римской Церкви, берущем свое начало прежде всего от Христа, давшего особые полномочия апостолу Петру (первому епископу Рима), так и от решений Вселенских Соборов, утвердивших первенство Римской Церкви.{Decretum, D.XVII, c.vi.} Выше уже отмечалась совершенно различная трактовка