уже не право Закона и Пророков, но иное право, вследствие которого существует союз мужчины и женщины, порождение и воспитание потомства и ряд других правовых институтов{Decretum, D.I, c.7.}.

Второе. Перечень «отраслей» права, возникшего вследствие человеческих установлений, не отличается полнотой и систематичностью, но это не должно ставиться автору Декрета в вину – задача у Грациана иная: не столько дать исчерпывающую картину права человеческих установлений, сколько определить место права человеческих установлений в общей правовой картине мира и, главное, в божественном замысле развития этого мира (и его спасения). В этом свете главное было не в исчерпывающем перечне отраслей современного Грациану права, а в определении места человеческих установлений в соотношении с божественным правом. Другими словами, чтобы показать приоритет божественного права над человеческими установлениями, не требуется безукоризненно систематичного изложения этого права человеческих установлений.

Впрочем, странное впечатление иногда производит это перечисление – указав, что есть гражданское и др. право, Грациан заканчивает тем, что существует право Родоса, а также право сатиры. Казалось бы, при чем здесь оно? Сложно угадать, в чем был замысел автора, но немаловажным представляется следующее: «перечисленное» человеческое право представляется весьма хаотичным феноменом, явно требующим своей систематизации, упорядоченности, соотнесенности по силе и важности различных источников права.

В духе этого разделения с последующим утверждением о субординации Грациан заканчивает перечень отраслей светского права и разновидностей его источников замечанием о том, что человеческие установления являются либо гражданскими, либо церковными, и пришло время обратиться к рассмотрению вопроса о том, что есть церковные установления. В духе этого разделения оставшаяся часть первого раздела Декрета будет посвящена церковным установлениям, а светские установления будут появляться, главным образом, в тех местах где необходимо будет соотнести их значение с церковными, показав, в большинстве случаев, приоритет церковных установлений.

Церковные человеческие установления именуются канонами. Уже в первом определении канона будет имплицитно присутствовать указание на его особое, в сравнении со светским правом, предназначение, суть которого в указании верного направления, в удерживании от заблуждений и в исправлении заблудших и неправых{Decretum, D.III, c.ii.}. Канон, таким образом, не просто название церковного человеческого установления, но источник права со своим особым предназначением. Светские человеческие установления не обладают такими чертами, не обладают предназначением «вести и исправлять»: они устанавливают границы дозволенного, но критерий этой дозволенности продиктован интересами конкретного народа, места и времени. Канон же ведет и исправляет; с самого начала церковное человеческое установление обладает только ему свойственной задачей – вести и исправлять, в отличие от установлений светских. И у светских, и у церковных установлений есть общие задачи – предписать должное, воспретить недолжное, разрешить разрешенное, либо даже разрешить запрещенное с целью избежать большего зла, но акценты в Декрете все же расставлены с самого начала таким образом, что канон по определению более идеально входит в структуру божественного замысла спасения (именно ведя именно в верном направлении), что имплицитно не характерно для светских установлений.

Итак, канон с самого начала отличается особым предназначением в божественном замысле спасения, и этим церковное правотворчество изначально отличено от правотворчества гражданского, государственного.

Не следует воспринимать отмеченные выше различия как стремление автора Декрета с самого начала провести непреодолимую грань между каноном и светским установлением, подчеркнуть их «огромную разницу». Напомним, что задача Грациана состоит в согласовании, а не отбрасывании всего несогласованного. Согласование же менее всего предполагает аннулирование чего-либо, скорее речь должна идти о поиске правильно соотношения, своего рода равновесия между ними. Сказанное находит подтверждение, например, в том, что Грациан устанавливает общие критерии, необходимые для действительности как церковных, так и светских установлений. Как те, так и другие должны отвечать критериям справедливости, практичности, необходимости, полезности, быть подходящими к месту и времени и др.

Тем не менее, примирение не отрицает различия. В свете того, что только что было сказано о балансе/гармонии различных установлений, эта разница должна быть направлена именно на поиск правильного соотношения между одними и другими.

Прежде чем начать сравнение церковных установлений и светских, необходимо выработать критерий этого сравнения. Таким критерием для Грациана является соответствие человеческих установлений естественному праву, и этот критерий применим для оценки вообще всех человеческих установлений.

Можно сказать, что превосходство естественного права над человеческими установлениями – истина самоочевидная, это своего рода юридическая аксиома, и было бы излишним тратить интеллектуальные усилия на ее обоснование и доказательства. В свете этой истины Грациан осуществляет шаг, гораздо более важный с точки зрения своих практических последствий: он показывает, каким образом в конкретном человеческом правотворчестве эта истина должна проявлять себя. И столь же очевиден ответ: ни обычаи, ни установления светских владык либо церковных не имеют силы, если они противоречат естественному праву.

В качестве доказательства (если угодно, в качестве гармонизации этой мысли в системе юридического мировоззрения эпохи) Грациан использует высказывания многочисленных авторитетов, причем, при обосновании данного тезиса отсутствуют мнения, противоположные ему.

Так, следующие рассуждения Августина в «Исповеди»{Decretum, D.VIII, c.ii.} дают Грациану основание для заключения: «никто не вправе действовать вопреки естественному праву»:

«Действия, нарушающие человеческие обычаи, являются правонарушением и их должно избегать с учетом разнообразия обычаев. Никто, будь-то гражданин или иностранец, не вправе в интересах собственного удобства нарушать заключенные между людьми соглашения, возникшие на основании обычаев общества или закона. Для любой части вступить в противоречие с целым означает бесчестье.

Но, если Бог приказывает кому-либо сделать что-либо вопреки обычаю или договору, это должно быть сделано, даже если так в этом месте никогда не делалось ранее. Если это практика, которая была прекращена, она должна быть возобновлена; если это не было прежде установлено, это должно быть установлено. В сообществе, которым он управляет, король вправе приказать то, что ни он, ни кто-либо другой не приказывали ранее. Повиновение его приказам не противоречит общим интересам общества; скорее неповиновение им находится в противоречии с общим интересом. (Действительно, человеческое общество в целом согласилось повиноваться своим королям). Каким же образом должно повиноваться Богу (как повелителю всех своих творений) безропотно во всем, что он предписал? Итак, как в управлении человеческим обществом подчинению большей власти следует отдавать приоритет перед подчинением меньшей власти, Бог приоритетнее всего»{Здесь следует сделать важную оговорку о переводах, помещенных в данной книге, по крайней мере, некоторых из них. В настоящее время существуют переводы на русский язык ряда процитированных произведений, в том числе и перевод «Исповеди» Августина. Однако автор не всегда мог полагаться на такие переводы по двум причинам. Во-первых, нас интересует не собственно текст такого первоисточника, но то, как он использовался в каноническом праве. В только что приведенном примере речь идет не об «Исповеди» как таковой, а о