«Руби, убивай, парни!» – раздается вдруг, и две орды схлестнулись. Разбивают челюсти кулаками, сталкиваются лбами, вгрызаются зубами в яремные вены и ушные раковины, пинками в грудь толкают врагов в сугробы, чтобы добить на снегу ударами в голову. Здесь нет правил. Нет милосердия. Падать нельзя – рухнувших и дрогнувших беспощадно добивают, пока кровавой харкотой не оросится снег и последние всполохи мирского света не погаснут в помутневших глазах. Это жестокое мочилово. Рубильня, в гуще которой свалка разъяренных самцов, хруст сломанных челюстей, запах пота и крови да озверелые крики: «Руби!», «Мочи!», «Убивай!» Юркие индусы дерутся подло. Норовят пихнуть сзади, в крестец, и отбежать. А уж какой-нибудь русский ублюдок, оказавшийся рядом, за них отдувается, махаясь с остервенелым латиносом.

Господь, вполне довольный зрелищем, подманивает пальцем задумчиво стоящего в сторонке Питера Брейгеля Старшего:

– Ну что, слабо написать на своем холсте такое? – Брейгель хмурится, опускает глаза. Господь, ошалевшая ты гнида, что такое ты творишь?

В этом бою нет проигравших и победителей. Ублюдки – и поляки, и сальвадорцы, и индусы, и русские – ползают в кашице снега, окровавленного и оплавленного от жаркого пота бойни. Свои оттаскивают своих – тех, кто не в состоянии встать и идти сам.

Рубанок примерз щекой к кровавому пятну на снегу. Федька Африканец отдирает его от наста. Закидывает безвольную руку Рубанка себе на шею. Прерывисто дыша на морозе – изо рта и ноздрей, как у коня, валит пар, – тащит размякшую тушу к Пехотному. Рубанку отбили башку. Отбили хорошенько – оклемается только недели через две.

Парень-индус, худой, как подросток, бредет, спотыкаясь. Зажимает рану в брюшине. Его полоснули под ребро. Хватается за ноги фонарей, за ограды, стены и углы домов. Падая и поднимаясь, все идет и идет, и тихонько дышит. К вечеру он добирается до своих трущоб. Ползет по ступенькам парадной. Ступени в плевках, красных от бетелевой жвачки. Квартира тесна для всей его многочисленной родни. К нему кидается мать. Бабки, тетки поднимают вой. Мужчины угрюмо качают головами. Младшие братья удивленно смотрят из углов. Парня укладывают на железную койку с продавленной сеткой. И на ней, вначале страдающим, а потом равнодушным взглядом глядя в потолок, он умирает целые сутки. Индусский Индра, бог войны и дождя, не смотрит на него сквозь просветы пыльных жалюзи. За окном уже темно, как в заднице дьявола. Возрождать убитых и врачевать искалеченных Индра и не думает.

Это не бог создал нас. Это мы создали бога. Нам так хочется верить, что кто-то незримый и всемогущий говорит с нами, знает все наши мысли, может дать нам защиту. Но мысли бога – это наши мысли, чувства господа – в наших дрожащих нервах.

* * *

До глубокой ночи они возят раненых и покалеченных в больничку. Чайхана полна молчаливых ублюдков. Забинтованные головы. В руках вот уже несколько часов не проходит дрожь – эхо боя. Стаканы с водкой. Краткие угрюмые фразы. Приглушенный свет – не надо, ради Христа, сейчас ничего яркого, беспощадно обнажающего запекшуюся кровь на одежде и лицах. Жестяной вентиляционный короб дрожит от сквозняка – приближается шторм с залива.

Зима выдалась жесткая. Только в декабре три сражения с латиносами, вот и январь начался с боя. В водосточных трубах застыли глыбы льда. Мерзлую кладбищенскую землю не берут лопаты – хоть тротилом взрывай.

Далеко за полночь измотанная Ольга подходит к Африканцу. Он сидит и смолит один косяк за другим, – ничего не помогает, мозг трезв и страшно ясен, как морозное утро после Верденской мясорубки. От Ольги, в черной альпаковой юбке, с шалью на плечах, с осунувшимся лицом, пахнет пионами – и от этого к горлу подкатывает тошнота.

– Пойдем выпьем, – говорит она ему.

Они уединяются в задней комнате чайханы. Задернутые шторы. Теплый оранжевый свет настольной лампы под абажуром. Дрожащей рукой она разливает виски. Позвякивает горлышко бутылки о края стаканов. Они пьют и долго молчат. Вдруг Ольга закрывает лицо руками. Плечи слегка подрагивают. Эта минутная слабость проходит, как только Африканец, скрипнув кожаным креслом, ставит свой стакан на пол. Она отрывает от лица ладони. Ее брови сдвинуты, а в чуть раскосых индейских глазах застыли слезы, которые она утирает краем шали. Он смотрит на нее с задумчивой полуулыбкой. А Ольга говорит:

– Слышала, тебя кинул Раджеш? Сколько он тебе должен?

Федька усмехается и продолжает смотреть все с той же странной улыбкой в уголках губ.

– И что, спустишь? Почему не сказал Зайке?

– Не хочу второго Хосе, – вздыхает он.

– Федор! – У Ольги в глазах требовательное беспокойство. Она нервно стискивает пальцами стакан и залпом допивает виски.

– Да не спущу, не волнуйся.

– Я тебе всегда говорила: ни один индус, ни один таджик, ни один гребаный латинос не может русского…

– Это не твои мысли. Это слова Зайки.

– Малыш, ты же не дурак. Так нельзя, – вздыхает она. – И прекрати на меня так смотреть. Я тебе не по зубам.

Он усмехается и отводит взгляд. Смотрит на зашторенное окно. Тяжелая штора покачивается от сквозняка. Похлопывая ладонью по кожаному подлокотнику кресла, он просит:

– Посиди со мной.

Ольга ставит стакан на стол и с грустной улыбкой подходит. Присаживается на подлокотник. Федька вдруг спрашивает:

– Как думаешь, если я завтра заведу с Зайкой разговор… Он меня отпустит?

– Не время, Федор. У него сейчас другим голова забита. Будет только хуже. Завтра Зайка встречается с Шимоном. Может быть, наконец договорятся о перемирии до весны.

Ольга проводит пальцем по шраму и свежим кровоподтекам на его скулах, вздыхает и говорит:

– Все образуется. Мы поставим их на место. Всех. Только ты не твори глупостей. Реши с Раджешем. И оставь эту рыжую, уже все знают, все говорят. Оно того не стоит. Тебя пора окатить холодным душем, пока ты на пустом месте не нашел себе проблем на задницу.

Он закрывает глаза, откидывает голову на спинку кресла.

– Не молчи. Тебе не пять лет. Дай мне слово.

Федька отрицательно чуть покачивает головой, не открывая глаз.

– Федор, так не годится… Знаешь, из-за кого случился этот бой? Из-за этой чертовой Ло. Она видела, как Хуго замочил индуса. Она сидела здесь, вот на этом стуле. И ей не хватило мозгов отвертеться, сказать, что она ничего не помнит. Могла бы, идиотка, что-нибудь придумать, сослаться на стресс. Не опознай она Хуго, ничего бы не было. Не связывайся с такой.

– Не пользуйся больше этими духами, – устало говорит он. Вдруг открывает глаза, смотрит на нее в упор и выставляет указательный палец перед ее лицом. – Все было бы! Не обманывай себя.

Тогда Ольга встает. Подходит к громоздкому шкафу цвета венге. Приподнявшись на цыпочки, достает с самого верха завернутый в простыню холст в рамке размером шестьдесят на восемьдесят. Разворачивает и ставит картину к стене – прямо перед Федором. Он, упершись локтями в расставленные колени, угрюмо и долго разглядывает нервные мазки – гнойно-мутный свет фонарей Пехотного переулка и его буро-зеленые тени.