К вечеру начинала болеть голова. Появлялся Тимур Сардокович, строил недовольную мину, укоряя ее за плохое старание, протягивал стакан воды со снотворным, разумеется, и уходил. Вскоре Марианна засыпала глубоким сном без сновидений. А на следующее утро все сызнова повторялось.

Явился санитар-ворона и с гаденькой ухмылкой на квадратном лице протянул утренний стакан воды.

– Мне отсюда не выйти? Ведь так? – спросила Марианна, рассчитывая неизвестно на что, после чего спешно сделала несколько больших глотков.

Жуткий сторож только скривил рот и громко втянул ноздрями воздух. Не соизволив ответить, он выдернул из рук Марианны стакан и повернулся к Илье, который вдруг издал скрипучий протяжный стон, корчась в полудреме на прибитой к полу кушетке. Санитар нагнулся, чтобы растормошить спящего, оказавшись к пленнице спиной. Марианна увидела, как задралась его форменная куртка, за поясом торчала черная рукоять пистолета.

– Эй, с тобой все в порядке? – спросил он у Ильи.

Тот промычал что-то нечленораздельное и еще дальше забился в угол. Санитар, решив, что пациент в норме, шагнул к двери и лишь на мгновение обернулся – глаза его сочились черной злобой.

И тогда понимание уготованного ей в этих стенах смертельным ужасом поразило все ее существо – не стоит искать милосердия во тьме, с бесами не играют в игры. Наступивший день должен стать другим – поворотным, ей под силу сломать выстроенный для нее алгоритм подневольной рутины. Идти на поводу – не вариант. С этого момента она перестанет задавать вопросы о Вихре, она предложит Илье другое, и, кто знает, возможно, здравый смысл окажется ключом, что отворит дверь в наглухо заколоченный страхом разум медиума.

Марианна, дождавшись его окончательного пробуждения, подкатила коляску, остановившись напротив.

– Илья Вадимович, послушайте, я больше не собираюсь терзать вас вопросами. Те, кто вас здесь держат… Я на них не работаю. Они удерживают меня здесь так же, как и вас, насильно. Они обещали меня выпустить, если я узнаю у вас, где Вихрь. По этой причине вот уже который день я мучаю вас своими неудачными рифмами.

Медиум молчал, глядя вглубь себя затуманенным взором. Но Марианна не сдавалась:

– Вы не отвечали мне. И верно. Все равно ни вас, ни меня не выпустят отсюда. Они – точно нет. Но мы с вами должны попытаться. Слышите вы меня или нет? Скажите хоть что-нибудь в конце концов! – прокричала разозленная Марианна, резкими толчками тормоша Илью за плечи.

На миг ей показалось, что глаза медиума чуть просветлели, на долю секунды он поднял их и отвел чуть в сторону, после чего вернулась его прежняя отстраненность. Марианна была внимательна и заметила точку, куда стрельнул его взгляд – в той стороне под потолком на них устремлен глазок камеры. «Дура я, дура! – подумала Марианна и тут же воодушевилась: – А Илюша-то не дурак, понимает…» Четверостишие само сорвалось с губ, полетело – не остановить:

Глаза медиума зажглись пониманием, а Марианна продолжала:

Впервые за все время их совместного заключения в отсеке № 29 он посмотрел ей в лицо, не сквозь нее, а прямо, не увиливая.

Илья, разомкнув уста, сперва глотнул воздуха, как будто впервые в жизни дышал, и продекламировал нараспев:

Марианна едва могла унять биение сердца – если только она не ошиблась, слова поэта означали «да». Червячок сомнения появился тут как тут, неприятным холодком сводя желудок: согласие товарища по несчастью, да к тому же того, кто явно не в себе, скорее приблизит провал, обречет ее на еще более мучительное и унизительное существование, нежели принесет успех. Но червяка, успевшего кое-как выползти из тени сознания, хлесткий удар мысли стер в порошок без малейшего шанса на жалость. В сердце Марианны не осталось для нее места – так действовал древнейший из инстинктов. Когда спасаешься от жалости, то спасаешься и от страха, что питается ею. В безжалостном сердце не остается бестолковых разрушительных мыслей и в принципе никаким мыслям там нет места – очищенный от ненужного мусора разум целиком наполняет, подменяя собою все, решимость, безотчетная, дикая, неуемная решимость, что побуждает к действию, не раздумывая, немедля и без оглядки. Марианна, намаявшись в уничтожительном бездействии, любое безрассудство, какое угодно – хоть в огонь, в воду, в пропасть с головой, неважно куда, но движение, – предпочла статистике, которая разъедала изнутри.

Нетерпение и беспокойство, идущие рука об руку с решимостью, мешали разгрести ворох мыслей – различные варианты развития событий. Марианна до боли в глазах гипнотизировала ворота отсека. Живот сводило в узел. Минуты превращались в часы, и их беспрестанный отсчет действовал на нервы. «Еще немного, и он зайдет», – повторяла Марианна в уме, время от времени поглядывая на своего не вполне стабильного сообщника. Илья сидел на жестком коврике, закатив глаза, и не переставая раскачивался в такт биту, звучащему неведомо откуда лишь для него одного. Стеклянными, не желавшими видеть глазами она смотрела на эту картину, и вытесненный на глухие задворки голос разума попискивал еле слышно в голове, твердя, какой недальновидной дурой надо быть, чтобы в ее отчаянном положении сделать ставку на шизофреника. Но парадокс как раз и заключался в том, что отчаянность положения и вынуждала ставить на мутную карту, тогда как других попросту не было. И не имелось альтернатив. Никакой голос разума не мог поколебать переполнявшую девушку решимость. И секунды таяли медленно, тягуче, крадучись, одна сменялась другой – такой же неизменной.

Послышался скрежет дверного замка… Послышался? Или в самом деле кто-то открывает засов? Казалось, все тело девушки обратилось в слух. Чтобы унять дрожь в пальцах, ее руки что есть мочи вцепились в подлокотники инвалидной коляски. Так и есть – черной тучей предстал перед Марианной цербер безумного доктора, охранник-ворона, а позади него оставались распахнутые ворота, манившие пленницу, нещадно раздаривая посулы свободы, вероятнее всего напрасные. В руке охранник держал поднос с бутербродами. На его лице запечатлелась прегнуснейшая улыбка. Только он собирался поставить поднос на низенький столик и по обыкновению молча ретироваться, как пленница вдруг заговорила.