пальцы.

– Это еще что такое?

Робби пожал плечами и поставил свою кружку с имбирно-ореховым молоком в микроволновую печь.

– Мой хвост.

– Вам что, уже дают задания по генной инженерии на занятиях по естественным наукам?

Его улыбка была мягкой, как декабрь, притворяющийся маем.

– Какие-то пацаны прицепили, чтобы помучить меня. Ну, ты понимаешь. «Любитель зверюшек» и все такое. А я не стал снимать.

Он отнес свое горячее молоко к столу, где уже несколько недель были разложены его художественные принадлежности, и начал внимательно изучать кандидатов для следующего портрета.

– Ох, Робин. Какие же они идиоты. Кайла знала?

Он снова пожал плечами.

– Да фигня. Ребята смеялись. Было весело. – Он поднял голову от своей работы и посмотрел на нечто невидимое на стене позади меня. Его глаза были ясными, а лицо пытливым, таким он выглядел в свои лучшие дни, когда мать была еще жива. – Как думаешь, на что это похоже? Иметь хвост?

Потом Робби улыбнулся в ответ собственным мыслям. Рисуя, он тихонько имитировал крики обитателей джунглей. Наверное, представлял себе, как висит вниз головой на ветке дерева и размахивает руками.

– Мне жаль их, папа. Честно, жаль. Они заперты внутри самих себя, верно? Так же, как и остальные. – Он на минуту задумался. – Кроме меня. У меня есть мои ребята.

От его тона у меня по спине побежали мурашки.

– Какие еще ребята, Робби?

– Ты же знаешь. – Он нахмурился. – Моя команда. Парни в моей голове.

На Рождество мы снова поехали к родителям Али в Чикаго. Клифф и Адель приветствовали нас слегка сдержанно. Они еще не простили моего маленького атеиста за устроенную на День благодарения атаку на их основные убеждения. Но Робби прижался ухом к животу каждого из них, и они растаяли от его объятий. Он ко всем родственникам лез с обнимашками, им пришлось терпеть. За несколько минут ему удалось сбить с толку всю семью Али.

Два дня он смирно слушал разговоры про футбол и религию, прихватил в храм ракетку для пинг-понга и собственными глазами видел, как родня реагирует на подарки – портреты исчезающих животных – с разной степенью скрытой насмешки. Он ни разу не вышел из себя. Когда, наконец, появились признаки срыва, до отъезда оставалось совсем мало времени, и я сумел запихнуть его в машину и удрать быстрее, чем что-либо омрачило наш первый отпуск без происшествий после смерти Али.

– Как прошло? – спросил я его на обратном пути в Мадисон.

Он пожал плечами.

– Вроде неплохо. Но я понял: с людьми надо обращаться осторожно.

Планета Стазис очень походила на Землю. Мы приземлились и увидели реки и зеленые горы, густые леса и цветущие луга, улиток, червей и летающих жуков, и даже позвоночные выглядели родственниками наших старых знакомых.

– Как такое возможно? – спросил Робин.

Я пересказал ему идеи некоторых современных астрономов: в одном только Млечном Пути таких удачливых планет, как наша, по меньшей мере миллиард. Протяженность Вселенной – девяносто три миллиарда световых лет, и «уникальные» Земли в ней встречаются повсюду, как сорняки.

Но несколько дней на Стазисе показали, что это очень странное место. Ось планеты имела совсем небольшой наклон, из-за чего на каждой широте воцарилось одно раз и навсегда определенное время года. Плотная атмосфера сглаживала колебания температуры. Крупные тектонические плиты переносили свои континенты с минимальным количеством катастроф. Лишь немногие метеоры проскакивали сквозь скопление массивных близлежащих планет. И поэтому климат на Стазисе оставался устойчивым на протяжении почти всего периода существования этого мира.

Мы приблизились к экватору, пересекая слои планетарного парфе. На каждой широте обитало множество видов с узкой специализацией. Каждый хищник охотился на единственную добычу. У каждого цветка был единственный опылитель. Ни одно живое существо не мигрировало. Многие растения поедали животных. Разнообразие симбиоза растений и животных поражало воображение. Более крупные живые существа вообще не были организмами в строгом смысле слова; они представляли собой коалиции, ассоциации и парламенты.

Мы достигли одного из полюсов. Границы между биомами походили на границы между земельными участками, принадлежащими разным хозяевам. Никакая смена времен года не размывала и не смягчала их. Всего один шаг – и лиственные деревья исчезли, появились хвойные. На Стазисе все живое было устроено так, чтобы решать свои собственные, местечковые проблемы. Все знали единственную, бесконечно глубокую истину: жизнь возможна только на их широте. В других местах никто не может выжить. Перемещение даже на несколько километров на север или юг, как правило, приводило к летальному исходу.

– Есть ли тут разум? – спросил мой сын. – Хоть в ком-то пробудилось сознание?

Я сказал ему, что нет. На Стазисе у живых существ не было необходимости запоминать прошлое и предсказывать события, выходящие за рамки привычного. При такой стабильности неоткуда взяться желанию что-то менять, импровизировать, переосмысливать или моделировать.

Он задумался.

– Значит, проблема в том, благодаря чему возникает разум?

Я согласился и перечислил: кризисы, перемены и потрясения.

Он проговорил с печалью, в которой сквозило изумление:

– Тогда мы ни за что не найдем существ умнее нас.

Техники от общения с Робином просто балдели. Им нравилось его дразнить, и, что поразительно, ему это тоже нравилось. Он наслаждался почти так же сильно, как в те моменты, когда дирижировал собственными маленькими фидбек-симфониями и режиссировал собственные учебные мультфильмы.

– Ты и впрямь уникум, Брейнбой[10], – сказала ему Джинни.

– Да, он весьма высокоэффективный декодер, – согласился Карриер.

Мы вдвоем сидели в кабинете профессора, окруженные игрушками, головоломками, оптическими иллюзиями и жизнеутверждающими плакатами.

– Это потому, что он очень юный? Так дети учат новый язык не напрягаясь.

Марти склонил голову набок.

– Нейропластичность задокументирована на всех этапах жизни. С возрастом привычки мешают нам сильнее, чем уровень врожденных способностей. Нынче принято считать, что «зрелый» и «ленивый» – всего лишь синонимы.

– Тогда что же позволяет ему так хорошо учиться?

– Прежде всего, он необыкновенный мальчик, иначе вообще не участвовал бы в сеансах. – Карриер взял со стола додекаэдр Рубика и покрутил. Его взгляд стал отсутствующим,