— Понимаю вас, — с жаром заговорила учительница. — Мне самой эти дела давно минувших дней покоя не дают. Я считаю, мы силу и радость в прошлом черпать должны. Все сегодняшние беды пустяками покажутся, если представить, сколько несчастий выпало нашим предкам. Евхим Буянов троюродным дедом мне доводился. Но наша семья не зналась с этой родней — какая-то черная кошка давно еще перебежала. Пока Евхим с братьями против первых колхозов устраивал диверсии, мой дед тут в станице комсомольцем был, в партию рано вступил, а потом еще с войны вернулся весь в орденах. Дедушка не любил вспоминать про тех нежелательных родственников, они могли бросить тень на его жизненный путь. Так что про интересующего вас бандита Черного я даже больше знаю, чем про Евхима Буянова. Создавая экспозицию нашего школьного музея, доводилось мне беседовать с ветеранами — тогда многие были живы еще. И некоторые, рассказывая о становлении советской власти в Островской, упоминали эту фамилию. Страшный был человек. Жестоко людей убивал. Говорят, у некоторых его жертв кол в спину был воткнут…

— Осиновый? — вырвалось у Каурова.

— Ну, это уж я не знаю. Но меня больше всего другое потрясло — то, что от руки Лазаря Черного здесь несколько учителей погибло. По утрам они детишек учили, а по вечерам — взрослых. Так вот, вечерами этот Черный прямо во время уроков убивал их через окно на глазах учеников. Я все понимаю, классовая борьба, но учителей-то за что жизни лишать? Они ведь скот не отбирали и в колхоз никого насильно не гнали.

После этих слов раздалось настойчивое покашливание.

— Ты погоди, Тамара, переведи дух. Все уши гостю прожужжала уже, — подал голос Сидор Иванович. Учительница осеклась и посмотрела на мужа укоризненно.

— Извините, что перебил интересный рассказ. Я только про учителей два слова скажу и замолчу, — уведомил тот. — Учителя в начале 20-х годов были не чета нынешним. Это были идеологические работники — вроде комиссаров в Красной армии. Присылали их по партийной разнарядке. Учили они не столько детей, сколько взрослых. И не столько грамотности, сколько коммунистической идеологии. Газеты большевистские читали вслух. Популярно объясняли идеи Маркса и Энгельса. Мозги, в общем, промывали народу, за колхозы агитировали. Так что с точки зрения врагов советской власти, очень даже было их за что убивать. Мы с Тамарой на разных позициях стоим. Бывает, заспорим с ней. Но для полноты картины, думаю, вам и мое мнение знать не мешало бы.

— Мне вся эта идеология без разницы, — поспешил успокоить Кауров обоих супругов. — Мне бы просто концы с концами связать, понять, что Лазаря Черного с моим дедом связывало.

— Оно и верно, — согласился с ним Сидор Иванович. — Идеология ничего не значит, кровные узы — вот что самое главное. Простой пример. У нас главными борцами за советскую власть братья Рогачевы были. Не евреи-чекисты, не засланные комиссары какие-нибудь, а свои, островские, казаки. Почему, спрашивается? А потому, что угораздило одного из них, Степана Рогачева, на иногородней девушке жениться. Понятное дело, любовь-морковь, да к тому ж из богатой семьи деваху взял. Но только у казаков это позором считалось. Да и земельный вопрос между казачеством и иногородним, то есть пришлым, населением тогда очень остро стоял. Станичный сход в 18-м году постановил выселить всех иногородних из Островской, а заодно и этого самого Рогачева с молодой женой. Родня его злобу затаила. А как гражданская война началась, Рогачевы все как один красными командирами заделались и начали устанавливать в округе советскую власть. А, попросту говоря, мстили за поруганную честь своей фамилии.

Заслышав о Рогачевых, Кауров повел бровью. Уж не об этих ли «братьях Р.» писала в письме Дарьюшка? Не от них ли ребенка рожать не хотела? И не их ли Лазаря Черного упрашивала поубивать?

— Расскажите об этих братьях? — попросил он.

— Рогачевы — в наших краях люди известные, — заметил Сидор Иванович. — Это от Лазаря Черного, да от Ефима Буянова не осталось следов. А Рогачевы в историю района впечатаны золотыми буквами! Школа наша их имя носит. Мемориальная доска на сельсовете висит.

— Так, может, лучше в музей пройти? — предложила учительница.

— Да, да, пойдемте, — охотно согласился Геннадий. «Тепло, тепло, горячо…» — нашептывал ему внутренний голос.

Краеведческим музеем оказалась небольшая каменная пристройка к школе, в которой трудились супруги Лукины. Тамара Васильевна — учительницей истории, а Сидор Иванович — завхозом и по совместительству учителем труда.

Музей был как музей. Ничего особенного. В одном-единственном зале размерами со школьный класс размещались семь стеллажей под стеклом. На них были разложены предметы казачьей домашней утвари — миски, прялки, полотенца и разные другие непонятные Каурову вещи. Самое ценное, что было в музее — старые фотографии. Всего около сорока групповых снимков, все мужчины на которых были бородатые и усатые и фотографировались в одних и тех же бравых позах, выпятив грудь. Некоторые казаки старались придать себе нарочито грозный и даже свирепый вид, будто хотели напугать фотографа. Было в этих лицах что-то нездешнее и притягательное. Кауров представил себе, что людям с фотографий оставалось недолго ждать страшных революционных катаклизмов, в которых рухнет вся их прежняя жизнь, что многим из них суждено погибнуть на гражданской войне. Почти у всех казаков на снимках были затерты погоны и ордена — должно быть, родственники позже, в советские годы, во избежание репрессий соскребали со своих дедов и отцов весь компромат.

На фотографиях более поздних 20—30-х годов у людей были уже другие лица. Куда менее красивые. Исчезли бороды, шашки, папахи. Исчезли свирепость, основательность, самоуверенность. Казаки на снимках больше не сжимали кулаки. Их гладкие выбритые лица несли отпечаток бессмысленности.

Среди изображений зачинателей советской власти в станице Островской на самом видном месте красовался большой портрет (увеличенное фото) Степана Рогачева. Крепкий мужчина лет тридцати в красноармейской фуражке со звездочкой, надвинутой на покатый лоб, смотрел не в фотообъектив, а чуть в сторону, засунув в рот курительную трубку. Он был чем-то похож на пролетарского писателя Максима Горького. Возможно, даже подражал ему своей внешностью. Глаза Рогачева были прищурены. Он будто высматривал вдали какого-то врага.

Чуть ниже размещалось фото Николая Рогачева. Тот же покатый лоб, тот же легкий прищур — только врага он искал не справа от объектива, а прямо перед собой.

«Братья Рогачевы — имена из легенды» — назывался стенд. Помимо фотографий, на нем были представлены и личные вещи героев — та самая курительная трубка, несколько писем, удостоверение председателя колхоза №1, выданное Степану Рогачеву, и его простреленный, с бурыми от крови разводами, партбилет. Кауров, ткнув в него пальцем, спросил:

— Как погиб Рогачев?

— Бандиты убили, — ответила учительница. — В 1929 году.

Действительно, под портретом Степана значилось: «1895—1929». А под карточкой Николая: «1901—1929».

— Они что, в один год погибли?