— Яков лестницу в небо построил, — отвечала старушка. Предложенная тема пришлась ей по сердцу: — …Да и каких только имен не давали в прежние годы. Моего дедушку Синифоном звали. А братья у него — Селиван, Веселин и Таман. Советская власть заставляла людей новые имена принимать. Сестренка моя Пистимея в Людмилу переписалась. Ой, а как мы с ней энкеведешников обманывать наловчились… В 33-м году, когда голодно было, убирали всем колхозом зерно. А выносить с поля ни колоска не давали. Поставили оцепление. Никаких узелков с собой брать не велели. Что делать? Тогда мы с Людкой догадались кармашки в лифчики вшивать. В энти кармашки зерна ссыпем. Идем с работы, титьки аж распирает. Охранники облизываются на нас, заигрывают. Невдомек им, что мы хлебушек с поля выносим… С утра до ночи мы в колхозе работали. Всю свою душу и здоровье отдали в него. И вот с чем остались. Я ж вдарница коммунистического труда, почетных грамот целая коробка в шкафу. А почету мне вон, как видишь… Сынок Ванечка в 13 лет на речке утоп. Муж с войны не вернулся. Осталася я одна. Думаю, скоро зима. А как я буду жить зимой? Натаскала с речки веток. Будут дрова. Хоть какой супчик, да сварю. Уж и рубить дрова топором не могу, а все равно сижу рубаю. Слезы из глаз бежат… Хочешь, супчиком тебя накормлю?

— Нет, спасибо, да и странно как-то суп с утра есть, — заметил Кауров.

— Да? — удивилась Евдоха. — А у нас едят — и на завтрак, и на обед, и на ужин…

Бабушка обнаружила большую склонность к воспоминаниям.

— В гражданскую войну казаки часто через еду побеждали, — вещала Евдоха. — Как отличить казака от мужика? Казак стройный, подтянутый, потому что завсегда к войне должен быть готов — скачки, сборы, учения разные. А мужику энто ни к чему. Потому он пузатый. Мы и дразнили их в детстве «Эй, мужик вислопузый!» Так и воевали они. Все мужики в Красную армию записались, потому что им обещали казачьи земли отдать. Островская много раз из рук в руки переходила. А потому красные долго удержаться в ней не могли, что об еде много думали. Придут в станицу, щас же требуют, чтоб им дали пожрать. Иначе не хотят в атаку идти. Пока сядут за стол, тут казаки их и окружат. Мертвых красных бессчетно по оврагам валялось. Детишки землей в них кидались. А у казаков еда на последнем месте была. Редиски, лучка порубали — и снова в седло. Тут и молодежь казачья пороху понюхала. Отцы все на фронте, а к нам красные китайцы пожаловали. Встали у родников за станицей, велели еды принести и баб привести на потребу. Иначе из орудий грозили станицу разрушить. Собрались тогда старики, кто еще в руках шашки и ружья могли держать, да подростки, какие постарше, и сделали на китайцев нападение. Всех порубили. Но и казачат тоже много погибло. Братик двоюродный прискакал оттудова не в себе — ему не могли кулак разжать, шашку забрать. Убили потом братика на Перекопе.

Разомлев и согревшись, Кауров начал клевать носом. Убаюкивала его Евдохина речь и всякие чудные словечки, которых он в Питере отродясь не слыхал. Вместо «похож» говорила Евдоха «скидается», вместо «вдовец» — «одивец», вместо «моей» — «моёй». Кладбище называла могилками, а голубой цвет — лазоревым. Были и вовсе незнакомые слова, смысла которых Геннадий даже приблизительно не мог постичь. Бабушка смягчала букву «т» в глаголах — получалось «плыветь», «идеть»… Не в тех местах ставила ударения — вместо «остАлась» говорила «осталАсь», вместо «хозЯева» — «хозяевА» и даже название станицы ОстрОвская в ее устах звучало как ОстровскАя.

Кауров то погружался в сон, то выныривал из него обратно в неведомый, почти сказочный мир, который вдруг густо заполнил всю Евдохину хату. Узнал Геннадий, что раньше наваливало в этих краях много снега, и казачки, дабы не увязнуть в сугробе, ходили по расстеленным большим платкам. А в сильный мороз на водившихся здесь в изобилии неизвестных Каурову птиц дудаков налипало столько мелких сосулек, что они не могли взлететь, и казаки охотились на них голыми руками, принося домой штук по десять. Геннадий не различал уже — наяву или во сне слышит все это.

— А как весело раньше было в станице, — доносилось до его ушей. — Сидят парни и девушки за столиком — в карты играють. Вечером — гармошка. Но веселились без непотребства, не то что теперь — палкой в собаку кинешь, в проститутку попадешь. Раньше закон был крепкий. Ежели девушка ошиблась и сызъянилась — пузо надула на стороне, то это вечный позор. Таким ворота мазали дегтем, говорили, что у них выкидыш с гнезда выскочил…

При этих словах сон с Каурова как рукой сняло.

— Бабушка, а та девушка Лазорькина, она кто? Она где сейчас? — спросил он Евдоху.

— А шут ее знает.

— Вспомните, может, ее Дарьей звали?

— Может, и Дарьей. Да, Дарьей как будто. Как же фамилия-то ее? Нет, не помню. Старая я балда. А ты поди-ка к Тамаре Лукиной, учительнице. Она историю преподает, да ведет в школе музей. Все про старину знает. И еще вот что — девичья фамилия у ней Буянова…

Вот это была новость! Кауров выспросил у Евдохи, где живет Лукина, и немедленно распрощался.

Только до учительницы он не сразу дошел. Возле Евдохиной калитки поджидал его пожилой человек в куртке из кожзаменителя с милицейскими погонами старшины.

— Участковый Давыдкин, — отрекомендовался он и сурово спросил: — Ваши документики!

Геннадий протянул участковому паспорт.

— Издалека занесло, — констатировал тот, изучив документ. — А где вы, гражданин, были сегодня ночью?

Кауров замешкался с ответом. Но потом решил честно признаться — в конце концов, никакого преступления он не совершил.

— Я в церкви заночевал. Больше негде было.

— Да уж знаю. Наделал делов. Спозаранку отец Михаил пришел к службе готовиться, а там — следы погрома. Утварь разбросана, пятна крови на полу. Слух пополз по станице — нечистый озорует. А нечистый вот он — передо мной стоит, ухмыляется.

— Я не ухмыляюсь, — возразил Кауров. И, поразмыслив, добавил: — Я готов компенсировать нанесенный ущерб.

— Это уж конечно. Ну а насчет деда Фоки что можете пояснить?

— А что тут пояснять, — захлопал Геннадий на милиционера глазами. — Я переночевать у него хотел. Стучался, он мне не открыл. Ну я и пошел в церковь.

— Не пошел, а побежал, только пятки сверкали, — поправил его участковый. — Люди видели тебя. У нас в станице не скроешься.

«Это точно! — подумал Кауров. — Что ж теперь, и про призрака на кладбище рассказывать, что ли?»

— Да что случилось-то? — попробовал он возмутиться. — В чем моя вина? Хочу — пешком хожу, хочу — бегом бегаю.

— А то случилось, что умер дед Фока сегодня ночью. Аккурат в то время, когда ты тут бегал. А ну, пройдемте со мной, гражданин.

Кауров был ошарашен. Как-то уж очень много событий случилось минувшей ночью. Неужели его подозревают в убийстве?

Он понуро поплелся за участковым. Тот доставил его к маленькой кирпичной будке с вывеской «Опорный пункт милиции». Геннадий оказался в комнатухе с металлическим сейфом и портретом Сталина на стене. Милиционер вручил ему лист бумаги.