– Да, совсем. Если бы я к ней готовился, я бы сейчас только досадовал на себя.

Это меня успокоило.

– Не хочешь сделать со мной этот репортаж? – спросил я.

Видимо, в моей фразе прозвучали нотки мольбы, потому что он сказал:

– Естественно, не могу же я бросить тебя в беде.

Для него моя персона постоянно была главным социальным проектом, но я в принципе считал положительным то, что нынешние дети раньше времени учатся брать на себя хоть немного ответственности за своих отцов, дядьев или даже всего лишь старых друзей их матерей.

В журналистском переложении фактического на языковое мы с ним были, как показала практика, уже слаженной командой. Он зачитывал мне из своего блокнота длинные версии своих разведданных, в которых он любил выходить из берегов и растекаться мыслию по древу, а я делал из них короткие фразы без лишних завитушек. Например:

– Это была женщина, уже пожилая, на мой взгляд, где-то между пятьюдесятью и восьмьюдесятью…

– Не мог бы ты выставить пределы немного поуже?

– О’кей, тогда ей где-то между шестьюдесятью и восемьюдесятью, у нее были такие седые короткие волосы и красные очки, они были круглые, то есть круглые красные очки, вообще-то, красно-черные, и она сказала, что она как-то сама делала украшения, ну, там, кольца и ожерелья, модные украшения, короче. Она мне показала цепь, или ожерелье, или бусы, что-то такое, вообще-то, и красивое, такое серое или серебряное, с кругами и кольцами. И эти украшения она раньше продавала, у нее даже был собственный магазин, в Нойбаугассе, и она хорошо зарабатывала на этом, потому что люди охотно покупали их: им это нравилось, потому что не так дорого, как настоящие украшения, как золото, например. Но магазин она потом закрыла, поскольку состарилась и больше не хотела. И у нее осталось много украшений. И теперь она приходит дважды в неделю или трижды, я не могу разобрать, то ли у меня тут написано два, то ли три раза, неважно, и вот, она идет в Подарочный центр и всегда приносит пару колец и ожерелий собственного изготовления. И когда она приходит в очередной раз и у нее не остается колец и ожерелий, потому что их кто-то забрал, она радуется, ведь теперь, наверное, кто-то носит ее украшения, и этого ей достаточно, деньги за это ей больше не нужны.

После моей обработки из всего амбициозного описания Мануэля в репортаж шла лишь пара стройных фраз, в данном случае: «Одна женщина лет семидесяти, с короткими волосами и в красных очках, раз в несколько дней приносит сюда модельные украшения собственной работы. До недавнего времени она держала процветающий магазин в Нойбаугассе. Сегодня она позволяет себе личную роскошь раздаривать свои кольца и ожерелья. «Меня всегда радует, когда я прихожу – а от моих украшений уже ничего не осталось. Тогда я знаю, что их теперь кто-то носит, и у меня от этого просто поднимается настроение», – рассказывает она».

* * *

Через три часа мы управились с репортажем. Мануэль отправился к тете Юлии, а я сделал нечто непривычное: я стал работать дальше, как будто больше не будет ни завтра, ни послезавтра. Зайберниг прислал мне ссылки на множество магазинов Kost-Nix в Австрии и на все сходные модели в Германии и Швейцарии. Это делало общую картину наглядной. Что касалось щекотливой главной темы очерка – повышения арендной платы и запланированного открытия храма деликатесов, – то я долго размышлял, в каком тоне мне следует это подать – то ли в весело-ироничном, но это не подходило; то ли в циничном, но это я предпочитал делать устно, а не письменно; или совсем уж напрямик, это было мне не близко; или прямо в лоб, это было для меня еще дальше; или морализаторски, это было для меня самым далеким, – пока я не решил вообще ничего об этом не говорить и воздержаться от всякой оценки. Было достаточно того, что два интервью – домовладельца Штайнингера и Нины из бесплатного магазина – стояли друг против друга и говорили сами за себя. Более острого контраста, чем между «Покупать за любую цену» и «Дарить от души», нельзя было и достигнуть. И из этого каждый должен был извлечь собственное отношение к происходящему.

Когда все было сделано, у меня еще хватило сил отправить завершенные документы Зайбернигу, приложив к ним предложения по заголовку, советы по иллюстрированию и фактологии и соображения по верстке и уравновешенности материалов. После этого у меня было приблизительно такое чувство, какое должен был испытывать Микеланджело, когда изготовил последнюю фреску для Сикстинской капеллы – и церковь, так сказать, была полностью закрашена. Понятия не имею, что он сделал непосредственно после того, как закончил работу, – может, частным порядком навестил стоматологиню своего сердца. Я об этом пока мог только мечтать. Итак, я отправился выпить пиво-другое. Вот совершенно честно: на сей раз и правда обошлось немногим больше, чем пиво-другое.

В четверг я встал рано, на этот раз даже не поинтересовавшись, который час, поскольку среди цивилизованного населения есть гигантские различия в понимании того, что такое рано, а что нет.

Зайберниг явно встал еще раньше, потому что уже успел отправить мне имейл из редакции «Нового времени». То было чрезвычайно приятное сообщение, и я пожелал себе, чтобы впредь хотя бы один день в неделю начинался так, как этот. Он писал: «Дорогой господин Плассек, отличная работа, поздравляю! Хороший, насыщенный репортаж, действует подкожно. И интервью со Штайнингером – настоящий ломтик деликатеса, хоть сейчас ставь его в кабаре! Комплимент и от Клары Немец. Мы доработаем эту историю со дня на день, фотографа для Таборштрассе я уже заказал, к вечеру пошлю вам готовую верстку для согласования. Сердечно, Петер Зайберниг».

Этот человек становился мне с каждой минутой все симпатичнее, а что касалось его мимики при дегустации вина – это он тогда, вероятно, играл на публику, потому что на него в то время пристально смотрело профессиональное сообщество. Мы ведь все делаем особые лица и принимаем особые позы, когда находимся на виду, в этом и состоит, к примеру, главная проблема всех политиков.

Каким-то образом я почувствовал, что это особенный день – не только потому, что поздней осенью опять установилась теплынь в двадцать градусов и солнце светило так ярко, а еще и потому, что я чувствовал себя на удивление хорошо – настолько, что мне было даже чуть ли не жутковато, и еще потому, что я испытывал настоящую потребность что-то делать, а не только смотреть со стороны, как все происходит само по себе; в кои-то веки сделать что-то другое. Но что-то другое было уже и в том, что я вообще испытывал потребность что-то сделать, а не только созерцать, как все происходит само по себе, что до сих пор было моей сильной стороной.

Сначала я подумывал, уж не убрать ли мне квартиру, да по-настоящему убрать: вымыть с чистящими средствами, щетками и тряпками, то есть профессионально. Но возобладал приоритет холодильника, мне требовались в нем хотя бы важнейшие продукты – такие, как масло, пиво, хлеб, яйца, лук-резанец и все такое. На это мне, понятное дело, требовались деньги, а на тему денег мне никто не приходил в голову, кроме Гудрун, что, к сожалению, снова опрокидывало мой план однажды сделать что-то другое.