С неба сыпалось что-то иссиня-серое. Кто-то шепнул мне: «Это предвестие черного лета без сна и покоя».

Усмехался, игрался с собой: смотрел в окно на дома и эту странную сыпь, ловил в зеркале окна свое отражение – измятое, жеваное, бесформенное. Потом снова дома и сыпь. И отражение. И небо – насмешливо пустое, бездонное, небесная ложь.

Из квартиры снизу доносились вопли какой-то бабы. А помнишь? Все наши с тобой годы стучали только нам, но никогда мы. Пришло время постучать мне? И я беру со стола отвертку, подношу ее к батарее, берусь за батарею рукой, начинаю медленно ковырять отверткой костяшки пальцев – больно. Все еще больно.

Выбрасываю отвертку за холодильник. Слушаю, как она падает, цепляя там радиаторы, трубочки. И все затихает, смолкают и стоны бабы.

Мне хочется объединить небо и землю. По отдельности этот мир для меня уже не работает. Этот пазл провонял, он издох. Все скомкалось, перестало цвести и гореть.

Все это надо кончать.

Пора объединить небо и землю.

Открываю окно, серая сыпь покрывает лицо мое, словно щетина, вросшая в звериную морду откуда-то снаружи, из воздуха. Я знаю, небо и землю объединить можно только одним способом:

– Прыгнуть в небо, приземлиться на землю.

Кто это сказал? Никто не говорил. Это просто прозвучало. Это что-то в трубах, в кране, в ванной, в счетчиках света и горячей воды замкнуло, перекрылось.

Ветер в лицо, окно бьется о стену, дрожит стекло от страха. Я вижу небо – чужое, страшное, старое. Небо в морщинах. Небо в наростах. Небо в синяках. В жутких пульсирующих складках.

Высовываюсь из окна, чтобы всунуться в пустой отросток открытого пространства вместе с ветром и сыпью небесной. Небесная сыпь, черная ветрянка.

Смотрю вниз – машинка, едет твоя машинка. Би-би. Та, что была нам и дискотекой, и постелью, и укрытием столько безумных лет.

Томатный хруст. Так много дум наводит он.

Подобрал ноги под себя, развернулся, слез с подоконника, открыл холодильник – закрыл. Открыл еще раз, увидел луковицу, закрыл.

Смертельно захотелось спеть в раковину, казенным тарелкам и вилкам.

Звонок мобильного:

«Привет! Мне тут съездить надо кое-куда. Посиди с ребенком, а? И еще это… ключи мне от квартиры верни, пожалуйста… Я внизу, подъехала, сейчас зайду».

Но в дверь уже позвонили. Ты не могла подняться на четырнадцатый этаж так быстро.

Открыл. Старшая дочка в гости пришла. Привет, пап. Смеется. Привет, дочь. Ты чего не позвонила? А я хотела сюрприз сделать.

Как вы так все вместе-то… Шли сюда и ехали под колючей сыпью. Не сговариваясь.

Зашла в квартиру и ты с младшей. Смотрела. Какая-то странно добрая, мягкая, стеснительная. Две сестры по отцу обнялись. Узнала бы Светка, что ее ребенок обнял твою дочку… Не пустила бы больше.

– Идите в гостиную, – сказал девочкам.

И смотрел. Ты не смотрела. Не дышал. А ты дышала.

– Дай ключи от моей квартиры, пожалуйста… Мне нужны.

Отдал. Хотел поцеловать и схватить за булочку. Увернулась, выскользнула, играла глазами, вызвала лифт…

– Я приеду за ней часа через три.

Двери лифта так шибанули, что у меня оборвалось что-то в колене и потекло по невидимым венам, причиняя боль, словно то был какой-то гигантский гвоздь.

Вошел в кухню, открыл окно: светило солнце, искрилось небо золотом.

Выглянул. Ты, уменьшенная в сотню раз куколка самой себя, подходила к машинке.

Заорал, задергал горлом, запрыгал на месте, заводил по миру зрачками:

– Зачем ты пришла?! Слышишь? Зачем! Ты! Пришла! Зачем ты! Ты! Ты! Ты! Ты! Ты!

Задрала голову, что-то показывала руками, разводила их в стороны, подносила ладошку-козырек ко лбу.

Я смеялся, строил тебе рожи, выписывал руками змейку, показал сразу оба средних пальца. Но уже не тебе – в неба синь.

В кухню вошла старшая:

– Пап, ты что, охренел? Ты чего тут орешь?

– Да это я так. Все хорошо, дочь. Решил новую песню сочинить. Так ее и назову: «Зачем ты пришла?» – хорошее название, как думаешь?

Напустила умного виду:

– Ну… Название-то – это фигня. Главное, чтобы песня была классная.

Прибежала и младшая. Схватил ее на руки – смеется, заливается. Ожившее чудо на ладонях моих. Сказал ей, поцеловав в нос:

– Совсем разжирела к трем годам, а? А помнишь, как я тебя в детстве качал? Помнишь, как засыпала на моих руках под «Boney М»?

Хохочет, дергает меня за футболку, ничего не понимает и не помнит ни про какой «Boney М».

Подошел к компьютеру, не снимая ее с рук, изловчился, включил «Sunny», взял ее, как младенца – ух, уже не помещается, – стал укачивать…

…вдруг показалось, что мы в нашей квартире, ты в ванной, сейчас малыш уснет, и я приду, заползу к тебе под одеяло пьяной рептилией…

Старшая развеяла грезы:

– Ну, чего ты ее качаешь? Она ж большая уже. Пап, а ты знаешь, что на английском слово «you» означает и одного, и двоих, и троих, хоть десятерых. Это и ты, и вы, и мы, и мама. И жаль, что Ляна ушла…

Я знал. И прибавил звук в колонках:

«SUNNY ONE SO TRUE – I LOVE YOU!»