Вспомнил, что могу смертельно ужалить тебя. Пройдет не более десяти минут, как ты обмякнешь, закроешь глаза, затихнешь. И тогда нога твоя станет податливой и мягкой, я без труда смогу заползти куда угодно, под любые резинки. Но мне нужна была жизнь, твоя жизнь, твоя пульсация, твое биение. Я ползал по твоим ногам туда и сюда, не в силах проникнуть туда, к твоему кипению, к твоей сути, к бурлящему соку. Все было заперто, наглухо опечатано.

Я застыл. Стал посылать тебе мысленные сигналы – раскройся, растай, пропусти. Но послания, едва достигая твоего сознания, разбивались о его порог, и осколки с хохотом разлетались по сторонам. Я даже слышал шелест воротников сидящих вокруг людей: они крутили головами в поисках посторонних звуков, не понимая, откуда те исходят. Они в недоумении стряхивали с себя мельчайшие кусочки моих разбитых импульсов, думая с пренебрежением, что это лишь перхоть соседа по креслу.

Но что-то вдруг произошло, и спектакль захватил тебя настолько, что ты сняла одну ногу с другой и максимально развела ноги друг от друга, коснувшись коленом соседки слева, той самой, что просила не шипеть.

Мой путь освободился. Послания стали легко проникать в твое сознание, опутывая его все больше. Я громко зашипел, празднуя победу, и даже два раза высунул жало, воткнув его в ткань платья. Тетка слева шикнула, несильно ударив меня по голове, безошибочно определив то место под твоим платьем, где она находилась.

– Не смейте бить его! – злобно шепнула ты. – Своего заведите и бейте тогда.

Я просунул голову под резинку чулок, а потом и трусиков. Ты издала негромкий сладострастный стон. Актеры застыли в мизансцене, вслушиваясь. Я щекотал голову о бритый твой холмик, нежился, улыбался.

Вы когда-нибудь видели, как улыбается рептилия? Уверен, что нет. Потому что это происходит только там, под двумя резинками, в темноте и тишине. Вы не можете этого видеть.

Я двинулся ниже. Актеры орали друг на друга, погружаясь в колючую ярость. Медленно содрогаясь и пульсируя, погружался в пучину и я.

Ты стала часто и напряженно дышать, стонать шепотом.

– Кислородную маску не дать? – иронизировала соседка слева.

Ты только выдохнула ей в лицо. Я протискивался все глубже. Бездна навстречу мне раскрывалась, молниеносно покрываясь по всей окружности все новыми порциями кипящего сока. Еще минута – и все вокруг меня забурлило, вспенилось, затрепетало. Кричали актеры, кричала ты. Я понял, что мы с тобой часть спектакля, что мы играем, нам даже заплатят. И тетка слева тоже играет. Все продумано и учтено. В конце постановки я выползу на сцену для поклона, выйдешь туда и ты, еще красная и не до конца успокоенная, еще бурлящая. И тетка слева поднимется к нам, будет кланяться, улыбаться и принимать многочисленные букеты. А сзади на экране появится профиль мудрого старца Льва Толстого. Но пока…

Пока я нежился, купаясь в твоем соке, елозил туда и сюда, вправо и влево, вверх и вниз. И снова забурлило, вспенилось, пошло волнами. Пещеру практически затопило, ее затошнило. Тогда ты сжала ноги, придавив меня со всех сторон. Я чувствовал, что умираю от удушья. Часть моего длинного тела торчала из-под твоего платья, я бил хвостом по полу, думая, что ты поймешь – там, внутри тебя, умирает живое существо. Но ты давила все сильнее. Я чувствовал, как голова моя приобретает другую форму под этим прессом. Я захлебывался твоим горячим соком и слышал аплодисменты. Театр неистово хлопал тебе. Держу пари – они все встали, сгрудились вокруг тебя, лица их выражали восторг и радость, пока я захлебывался, и тело мое тряслось в предсмертных судорогах. И ты улыбалась, принимая свою победу, на тебя сыпались цветы и поцелуи мужчин, а дамы нежно пожимали твою ручку, восторженно глядя на мой трясущийся хвост, торчащий у тебя из-под платья. Я громко зашипел в последний раз – и задохнулся. И уже мертвое тело мое получило сокрушительный удар от тетки слева:

– Чтобы не шипел, тварь!

– Простите его, это больше не повторится, – улыбнулась ты тетке, и вы расцеловались.

После похода в театр я попал в больницу со странной болезнью под названием «копчиковая киста». Ничего опасного, но нужна была операция. В операционной было холодно, из радиоприемника звучал Стинг. Меня потряхивало, но я улыбался. Чтобы спастись от страха, я начал сочинять в голове разные небылицы, благо наркоз был местный.

Я грезил: а что если вдруг они вытащат из меня тебя? Вдруг эта неведомая киста воспалилась от переизбытка любви к тебе и ее, любовь, нужно срочно вырезать и шмякнуть, кровавую, о белое дно больничного таза для отрезанных внутренностей? Что если ты втайне приходила к хирургу, который потеет сейчас над моей задницей? Приходила и жаловалась: мол, он меня залюбил, сделайте что-нибудь. А заодно вырежьте у него желание встречаться с друзьями, грубить мне, хватать меня за руки до синяков. Вмонтируйте ему ампулу, кодирующую от нежелания помогать мне во всем. Впихните в него программу, которая будет включаться в магазине и направлять его, когда он захочет купить совсем не то, что написала я ему на листочке. Сделайте что-нибудь с этим человеком, он опасен, страшен. Но главное, удалите из него источник моего страха. Вырежьте его, даже если для этого вам придется искромсать его вдоль и поперек. Я не могу с ним, доктор, понимаете, не могу! Я боюсь, мне страшно. Понимаете, там, у него внутри, есть что-то такое – жуткое, темное, изматывающее меня день за днем. Я буду вам очень благодарна, если вы воткнете свой скальпель так глубоко, что достанете, проткнете, исполосуете эту черную опухоль, что сидит в нем. О боже, доктор, как я ошиблась, когда увела его из семьи! Вы не представляете, чего нам обоим это стоило. Любовь, доктор. Никогда не думала, что любовь станет для меня самым уродливым словом на свете. Зачем же любовь, если тебя хватают за руки до синяков, если выбрасывают подаренный тобою свитер в мусорный бак, если приходят домой в пять часов утра без трусов.

Любовь? Что это? Что это такое? Что это за слово? Кто его придумал, доктор? Ищите, прошу вас. Если вы не найдете сокрытую в нем тьму, придется оперировать уже меня. Кромсать опухоль любви моей. Удалять саркому страсти. Исполосуйте, доктор, его всего. Изрежьте. Он переломал всю мою жизнь, все, во что я верила, он растоптал и поплясал на костях, измельченных в крошку.

Врач говорил о чем-то с медсестрой, они засмеялись, я почувствовал в области копчика нечто вроде несильного удара током – хирург полез куда-то в глубину моей спины.

А ты все говорила у меня внутри, там, куда не мог добраться ни один скальпель. Ты говорила, что не можешь назвать ничего конкретного, а то, на что ты жаловалась выше, – в принципе, мелочи. Но что-то такое есть, нечто неуловимое, непонятное, неосознанное, что все эти годы, словно молния с замочком, разделяло нас. Скользкие лыжи жизни разъезжались незаметно и тихо. Вы, доктор, только мальчишечье место ему не трогайте. Это единственное, что у нас с ним осталось общего. Но ведь с этого и начиналось. А было ли, доктор, что-то еще, было ли? Или все остальное лишь грезы с реальными последствиями – рождение общего ребенка, уход его и мой из семьи, совместное жилье, предложение руки и сердца на горе Синай? Знаете, доктор, я вам скажу по секрету. Я потому и не ответила на его предложение о женитьбе… Я это… как-то замяла, затерла, мол, посмеялись, да и все.