Взяв себе кофе в картонных стаканчиках, мы уселись на скамейку, поглазеть на прохожих. Глядя на водоем, я напомнил дяде Солу, как нам однажды взбрело в голову поймать черепаху и мы все втроем – Гиллель, Вуди и я – оказались в воде. Он расхохотался, и от его смеха мне стало хорошо. Это был его прежний смех. Прочный, мощный, счастливый. Я словно вновь увидел его таким, каким он был пятнадцать лет назад, когда в дорогом костюме ходил по бутикам под руку с тетей Анитой, пока мы, Банда Гольдманов, карабкались по искусственным скалам в водоемах. Всякий раз, возвращаясь сюда, я снова вижу перед собой тетю Аниту, ее величественную красоту, ее чудесную нежность. Слышу ее голос, чувствую, как она гладит меня по голове. Вижу блеск ее глаз, ее изящный рот. То, как любовно она держится за руку дяди Сола, как полны внимания ее жесты, как она незаметно целует его в щеку.

Хотел бы я в детстве поменять своих родителей на Аниту и Сола Гольдманов? Да. Сегодня я могу это утверждать, не изменяя своим собственным. На самом деле эта мысль была первым преступлением, совершенным мною по отношению к родителям. Я долго считал себя самым нежным сыном. Однако я совершал это преступление всякий раз, когда стыдился за них. А момент этот настал очень быстро: зимой 1993 года, во время наших традиционных каникул во Флориде, я по-настоящему осознал превосходство дяди Сола. Это случилось сразу после того, как старшие Гольдманы решили перебраться из своей квартиры в Майами в дом престарелых в Авентуре. Квартиру продали, и собираться всем-Гольдманам-вместе стало негде. Когда мать сообщила мне об этом, я сначала решил, что мы никогда больше не поедем во Флориду. Но она успокоила меня:

– Марки, милый, мы просто будем жить в гостинице. Ничего ведь не изменится.

На самом деле изменилось все, вообще все.

В прежние времена мы были вполне довольны жилым комплексом, в котором жили старшие Гольдманы. Несколько лет мы знали только сборища в гостиной, догонялки по этажам, давно не чищенный бассейн, грязноватое кафе, а большего нам и не требовалось. Стоило перейти улицу, и мы оказывались на пляже, а рядом высился громадный торговый центр, суливший море удовольствий в дождливые дни. Всего этого с избытком хватало для счастья. Для Гиллеля, Вуди и меня важно было одно: мы вместе.

После переезда пришлось все устраивать заново. Дядя Сол переживал на редкость удачный период, его советы ценились на вес золота. Он купил себе квартиру в элитном жилом комплексе на Вест-Кантри-Клаб-Драйв под названием “Буэнависта”, который перевернул вверх дном всю мою систему ценностей. В комплекс “Буэнависта” входила тридцатиэтажная жилая башня с гостиничным обслуживанием, гигантским гимнастическим залом, а главное, с бассейном, каких я ни до, ни после не видел: с пальмами по периметру, водопадами, искусственными островками и двумя рукавами, петляющими, словно река, посреди пышной растительности. Бар для купальщиков был сделан прямо в воде: в тени, под соломенной крышей, на уровне воды находилась стойка, а сиденья были закреплены на дне бассейна. Второй бар, обычный, под тентом, обслуживал клиентов на террасе, а рядом с ним раскинулся ресторан только для жителей комплекса. “Буэнависта” была исключительно частным пространством, попасть туда можно было только через ворота, запертые двадцать четыре часа в сутки; они открывались лишь после того, как вы показывали удостоверение личности охраннику с полицейской дубинкой, сидевшему в будке.

Место это меня совершенно околдовало. Я открыл для себя волшебный мир, по которому мы могли перемещаться совершенно свободно, от квартиры на 26-м этаже до бассейна с горками или гимнастического зала, где тренировался Вуди. Первый же день, проведенный в “Буэнависте”, стер из моей памяти все предыдущие годы, проведенные во Флориде. Естественно, условия, в которых приходилось жить нам из-за ограниченного бюджета моих родителей, не выдерживали с этим никакого сравнения. Родители откопали какой-то мотель поблизости, “Дельф’Инн”. Мне не нравилось в нем все: обшарпанные номера, завтрак, который давали в каком-то закутке у ресепшна, где по утрам расставляли пластиковые столики, а еще бассейн в форме боба на заднем дворе, с таким количеством хлорки, что стоило подойти к воде, как в глазах и в горле начинало щипать. К тому же родители из экономии снимали одноместный номер: они спали на двуспальной кровати, а я – рядом, на приставной. Помню, как каждую зиму, когда мы там жили, мать, открывая дверь номера, на миг в сомнении замирала на пороге; наверняка ей, как и мне, номер казался жалким и мрачным, но она тут же спохватывалась, ставила чемодан на пол, зажигала свет и, взбивая подушки на кровати, плевавшиеся в нее облачками пыли, заявляла: “Ну разве тут не хорошо?” Нет, нам там было нехорошо. И не из-за отеля, раскладушки или моих родителей. А из-за Гольдманов-из-Балтимора.

Каждый день мы все, заехав в дом престарелых к дедушке и бабушке, шли в “Буэнависту”. Гиллель, Вуди и я поскорей поднимались в квартиру надеть плавки, а потом спускались и прыгали в каскады бассейна, где и плескались до вечера.

Родители обычно оставались недолго, только на время ланча, а потом уходили. Я знал, что они собираются уходить: они всякий раз непременно торчали у барного тента, пытаясь обратить на себя мое внимание. Они дожидались, чтобы я их увидел, а я делал вид, будто не вижу. Потом сдавался и подплывал к ним.

– Марки, нам пора идти, – говорила мама. – Нам еще надо сходить в два-три места. Можешь пойти с нами, но если хочешь, оставайся, поиграй еще с кузенами.

Я всегда отвечал, что остаюсь в “Буэнависте”. Ни за что на свете я бы не согласился потерять хоть час за ее пределами.

Я долго не мог понять, почему родители избегают “Буэнависты”. Возвращались они только под вечер. Иногда мы оставались ужинать у дяди и тети, иногда все вместе ужинали в городе. Но случалось, родители предлагали мне поужинать с ними, втроем. Мать говорила:

– Маркус, хочешь, поедим с нами пиццы?

Я не хотел быть с ними. Я хотел быть с остальными Гольдманами. Я бросал взгляд в сторону Вуди и Гиллеля, и мать сразу все понимала:

– Оставайся, повеселись еще, мы за тобой придем около одиннадцати.

Я лгал, глядя на Вуди и Гиллеля, – на самом деле я смотрел на дядю Сола и тетю Аниту. Именно с ними я хотел остаться, а не с родителями. Я чувствовал себя предателем. Как и по утрам, когда мать хотела пойти в торговый центр, а я просил, чтобы она сперва отвезла меня в “Буэнависту”. Мне хотелось попасть туда как можно быстрее, потому что если я приеду пораньше, то смогу позавтракать в квартире дяди Сола, а не в “Дельф’Инне”. Мы завтракали в тесноте прямо у входа в “Дельф’Инн”, ели из одноразовых тарелок волглые оладьи, разогретые в микроволновке. А Балтиморы завтракали на балконе, за стеклянным столом, который, даже если я появлялся неожиданно, всегда был накрыт на пятерых. Как будто они меня ждали. Гольдманы-из-Балтимора и беженец из Монклера.

Случалось, я уговаривал родителей отвезти меня в “Буэнависту” с раннего утра. Вуди и Гиллель еще спали. Дядя Сол за кофе просматривал бумаги, тетя Анита сидела рядом и читала газету. Меня завораживало ее спокойствие, ее способность, помимо работы, держать на себе весь дом. Что до дяди Сола, то он, несмотря на всю свою занятость, деловые встречи, поздние возвращения с работы, делал все, чтобы Гиллель и Вуди не замечали его рабочего графика. Он ни за что на свете не пропустил бы поход с ними в аквариум Балтимора. То же самое было и в “Буэнависте”. Для них он всегда был рядом, всегда свободен и безмятежен, несмотря на бесконечные звонки из бюро, факсы и долгие ночные бдения: с часу до трех ночи он правил свои заметки и составлял иски.