Дьяк Хрисанф нашел свое место в лесном благочинии, коверкал на свой лад молитвы, но находился на хорошем счету у бандитов, для которых крест без пистолета все равно что тост без выпивки.

Шла война, фронт отодвигался на запад, священники лесных благочиний с повышенным усердием метались с проповедями к вооруженной пастве, призывая не жалеть сил и жизни против советских партизан и живучего антихриста — Красной Армии.

Уцелевшие после войны и оставшиеся на Волыни священники пытались пристроиться как могли. Но пришлось отвечать за старые грехи, которые оказались тяжкими перед теми, кто боролся против гитлеровцев.

Хрисанф избрал себе новый псевдоним — Отец и из леса не вышел. Вот только когда он пожалел, что нерадиво учился на пасторских курсах, где, как смутно помнилось ему, рассказывали о беглопоповцах. Как бы ему теперь пригодились тонкости смутной веры, может быть, он бы приспособил себя к ней «вольноопределяющимся без духовной власти над собой». Ему так нравилось это «беглопоповец», что он вслух стал примерять новое звание, принимая его, так сказать, голышом и не давая себе отчета в истинности смысла. Он объяснил его расплывчатым умозаключением о том, что настало смутное время, когда расчленилась власть Владыки и только самые верные слуги его, к которым он причислял и себя, несут и хранят ее в себе до лучших грядущих времен.

Хитрого и лукавого пройдоху уличить в изобретательном вранье некому было, да и незачем, беглопоповец так беглопоповец, все оуновцы нынче находились в бегах, тем и живы, хотя к этому разряду священнослужителей относили тех, кто порвал с официальной церковью и примкнул к старообрядческой общине.

Хрисанф был ярый бандит с претензией на некоторую обособленную свою значимость, возвышающую его над другими. Он и псевдо выбрал себе Отец в расчете на определенный смысл в соседстве с именем Хрисанф.

И тут он прослышал о толковом, ладящем с властями отце Иннокентии. Поинтересовался Хрисанф, не однокурсник ли его этот Иннокентий, который, помнится, в немилость попал самому Поликарпу Сикорскому — организатору Украинской автокефальной (автономной) православной церкви, именуемой УАПЦ.

Не один Иннокентий был вышиблен тогда из епархии, благо остался жив, за признание московского патриархата, уводящего верующих от внедряемой Сикорским западной ориентации. Идейным наставником у отца Иннокентия оставался архиепископ Алексий Громадский, не изменивший православию, за что и был убит бандеровцами по прямому указанию Сикорского.

И вот отец Иннокентий всплыл на доходном приходе после изгнания фашистов и возвращения в западные области Украины Советской власти. В глазах Хрисанфа он стал предателем, которому за одно недавнее благословение паствы идти на большевистские выборы надо переставить глаза и вырвать поганый язык. Так выразился бывший дьяк.

Встречи, бурной словесной перепалки хотел Отец Хрисанф с Иннокентием и утоления какой-то давней обиды и сегодняшней слепой озлобленности, как будто тот виновен был в его преступной, ни к чему не пригодной, кроме насилия, жизни.

На другой день к вечеру Хрисанф первым пустил в Бабаево Федьку Шуляка с заданием собрать у дядьки Парамона кое-кого из селян, чтоб среди них обязательно находились конюх Мохнарыло и Митька Готра.

— Харчей надо раздобыть, день завтра долгий, — выдал свои мысли Кушак.

— В село не смей! — одернул Хрисанф. — Только бы и бегал. Накроют.

— На хутор пошлю, заказ мой был.

— К бабе тянет, а не харч, — не соглашался Хрисанф. — Дела сделаю, после полуночи можешь идти.

— Говорю, послать хочу, а сам тут… У этой Кули не разбежишься. Кто с ней якшается?

В ответ не услышал ни слова.

Темень нашла, все смазала, ничего не видно. Глухая ночь наступала.

— У Парамона сыновья живы? — раздался тихий скрипучий голос Хрисанфа.

— Не слышно о них, значит, живы, — отозвался Кушак.

— Дурак, живы, когда слышно… От тебя не будет ни звука дня три, мне уже сомнительно, принял бог твою душу или отказался. Не возьмет он, думаю.

— И хорошо бы, — понравилось Кушаку.

— Что хорошо? Собакам он бросит твое гнильцо. Только они жрать его не станут, — крякнул Хрисанф, подымаясь. — Ну, береги вас бог, чтоб меня заарестовать никто не мог. Малость погодя расставь посты у дома Парамона. Да хату не перепутай.

Решив, что все предусмотрено, Хрисанф ушел в темноту. Дорога ему была хорошо знакома — немного жил тут, и все его на селе знали, даже собака в будке признала бы, да глухой стала, на свое имя не откликается.

Как и договорились, Федор ждал его посреди дороги, у дома. Значит, ни засады, ни чужих у дядьки Парамона нет. Да и откуда, когда боевики к нему не заглядывают — два сына в лесу.

Отец Хрисанф пришел сюда, по его расчету, в последний раз, чтобы сотворить здесь такое свое памятное «пришествие», о котором в Бабаеве должны были надолго запомнить.

— Слава вам, дети Христовы! — степенно поднял руку Отец Хрисанф, переступив порог дома Парамона и ощутив прилив сил, верховодства и желания поучать. — Я просил позвать вас на выбор, чтобы вслушаться в предупреждающий глас для передачи ближнему и дальнему: всем, кто после наших остережений собирается идти в колхоз, мы поставим кандидатскую отметину на вечное жительство. Готра Дмитрий! Это ты будешь? Я так и решил. Что ты думаешь о колхозе? Поведешь туда жинку свою Наталью?

— Ничего я не думаю… А с жинкой нам и дома тепло.

— Хорошо, добрую кавычку тебе поставим. А ты что думаешь, Мохнарыло? Тебя, конюх, я признал сразу.

— А что я-то? Колхоз был, да распался, но я, конюх, остался. Создадут новый, я при старой должности на месте, будто не я в колхозе, а колхоз при мне.

— Разговорчивым стал, словоблуд. Обработал вас этот партиец, недосмотрели, проскочил он. Явится, однако.

— Пошто ты все с угрозой, Хрисанф? Или расстригли тебя? — подал голос из-за косяка старик Андрон. — Посуди сам. Власть Советская хлопочет, организует, о земле думает, о севе… А ты с архаровцами своими к нам за жратвой едешь, зимой, помню, двух кабанов увезли, магазин распотрошили…

— Ты что, старый хрыч, хулу возводишь смутную на нас?! — взвизгнул Хрисанф. — Да пусть покарает бог всякого, кто воспротивится благочестивым устремлениям братьев наших, в лишениях, не щадя жизни, поддерживающих веру нашу в справедливость господню!

Старик Андрон с чувством возразил:

— Не приемлю, Хрисанф, твоих смутных слов. Кого под божий крест берешь, на что благословляешь? Молиться за иродов, которые семью Курилло вырезали, дочь Бублы убили, самого ранили и хату спалили? Девок насилуете, парней уводите… На твоего Федьку Шуляка молиться, — разошелся дед, — который позади тебя смиренно утаился? Видал я его благочестие, когда окровавленным топором порешил жинку моего племяша Курилло. Он будет радеть за веру господню?

— Бог покарал отступников. Исполнителям воли божьей нет мирского суда.