— Я замерз ужасно, — заговорил он. — Да и ты, наверное, тоже. Проходи, не стесняйся, не в первый раз же у меня в гостях! Жаль, нет шампанского, сегодня все же Новый год! Как-то я совершенно не подумал об этом… Но мы можем попить чаю. К нему у меня есть булочки. Я сейчас поставлю самовар, а ты пока можешь погреться у печки, она горячая, я топил ее вечером.

Мира кивнула и, сбросив пуховик и шапку, подошла к печке-голландке. Она совсем не замерзла, но, чувствуя стеснение и неловкость, послушно прижала ладони к горячей плитке. Ей послышалось, или в голосе Вадима появилась нервозность?

Мира покосилась в его сторону. Сняв куртку и шапку, он хозяйничал у стола. Его темные волосы смешно торчали в разные стороны. Расставляя чашки, Вадим небрежно провел по волосам ладонью, пытаясь их пригладить. Мира улыбнулась. Это выглядело по-детски. И ей вдруг так захотелось подойти к нему, коснуться волос, провести по ним рукой.

Почувствовав на себе ее взгляд, Вадим обернулся, а Мира тут же отвернулась, чувствуя, как легкий румянец смущения коснулся щек.

Девушка отошла от печки и, засунув руки в задние карманы джинсов, прошлась по комнате, осматриваясь. Остановившись у большой рамки, где были собраны старые фотографии, вгляделась в лица запечатленных на них людей. Вот мужчина обнимает счастливо улыбающуюся женщину. Вот снова они, а на руках у них мальчик. Эти фото, пожелтевшие от времени, были особенно потрепаны, понятно, что сохранились они чудом и лет им столько…

А вот парень в военной форме. Серьезное лицо, гордо выпяченная грудь, но видно — совсем мальчишка. А потом снова он, но уже куда взрослее, суровее, что ли… И опять он, а рядом миловидная женщина с маленьким мальчиком на руках. Что-то неуловимо знакомое почудилось Мире в чертах этого мужчины. Она поискала глазами еще фотографии с ним, а потом обернулась к Вадиму.

— А это?.. — спросила она.

— Это мой дед Максим.

— Вы похожи!

Все говорили, что Вадим похож на деда. И сходство это было не только внешним, а много глубже, именно поэтому он был особенно близок с дедом. Да что там скрывать, был любимцем.

Вадим — младший сын одного из сыновей старого еврея, поселившегося после войны на месте сожженного немцами хутора. Его отец, закончивший восемь классов, уехал в райцентр, там продолжил учиться, женился, обзавелся детьми и изредка наведывался на хутор. Не любил он это уединенное место, не любил вспоминать ту некую ущербность, которую чувствовал в родительском доме. Ущербность, связанную с прошлым.

Двое старших братьев Вадима, во всем походившие на мать, вертлявую, говорливую, взрывную женщину, рожденную от союза еврея и армянки, были погодками. Их, как и мать, истинную горожанку, не тянуло ни к земле, ни тем более к родительскому дому отца. У матери к тому же со свекровью отношения с самого начала не сложились. И свекра она мало интересовала.

Но Вадим, младше своих братьев чуть ли не на десять лет, пошел в деда и, в отличие от них и родителей, любил бывать на хуторе. И, конечно, ему была известна история вражды между хутором и деревней. Знал он и то, как и за что репрессировали людей из Смоленска. Дед Максим много об этом рассказывал, часто вспоминал отца, так и не смирившегося с приговором, и мать, которая не смогла привыкнуть к лагерной жизни. Они оба погибли в войну, но до последнего конца вспоминали Смоленский край, свою родину, свою улицу, дом, друзей.

Может быть, поэтому на хуторе они держались особняком, не пуская чужаков. Может быть, таким образом хотели сохранить ту атмосферу, тот уклад и порядок, которые привычны им. К тому же их связывала одна беда, одно клеймо — враги народа. И как к врагам народа к ним и относились. Они чурались деревенских, а те при встрече не упускали случая оскорбить, унизить. Их можно было обворовать и избить, но вряд ли кто понес бы за это наказание. Женщины с хутора никогда не ходили в лес одни, опасаясь наткнуться на местных мужиков, которых притягивал хутор, особенно после рюмки-другой. Случалось, мужики приставали к женщинам, домогались их. Однажды произошла трагедия. Юную девушку нашли утонувшей в реке. Свидетелей не было, да никто и не собирался разбираться в случившемся. Власть была на стороне Старых Дорог. Она порождала бессильную ярость и ненависть. А людям с хутора хотелось, чтобы их оставили в покое, дали возможность просто жить.

— Расскажи мне о нем! — попросила Мира.

— Давай мы хотя бы сядем за стол. Вот и самовар уже закипел! — сказал Вадим и улыбнулся. — Какой ты любишь чай? Есть зеленый и еще черный с какими-то цветами…

Мира отошла от рамки с фотографиями и уселась за стол, пододвигая к себе чашку, наполненную кипятком.

— Я буду черный! — сказала она.

Вадим подлил ей заварки, придвинул сахарницу и тоже сел за стол.

Воцарилось молчание. Вадим, опустив глаза, сосредоточенно помешивал ложкой чай, а Мира не сводила с него глаз.

— Дед был замечательным человеком! — заговорил наконец он, отрывая взгляд от чашки. — Настоящим мужчиной. Героем. Я люблю и уважаю своих родителей, но дед… Он с самого детства был для меня по-настоящему близким человеком. Я гордился им. Он ведь был всего лишь шестнадцатилетним пареньком, когда началась война и его в сорок первом призвали на фронт, а вернулся поседевшим двадцатилетним мужчиной. Он пришел на хутор, но вместо хутора попал на пепелище. Построив на опушке землянку, вместе со всей послевоенной страной терпел голод и холод. Валяя в лесу деревья, со временем построил бревенчатую времянку с печкой-буржуйкой. Охотясь в лесу, собирая грибы и ягоды, разработал небольшой участок земли, засеял ее пшеницей. Он мечтал построить дом, жениться, родить детей, завести хозяйство… Одиночество хутора угнетало его… — Вадим замолчал и отхлебнул чаю.

Мира, затаив дыхание, смотрела на него и ждала продолжения.

Он не стал рассказывать девушке, как однажды, в суровую зиму, когда с едой было особенно худо, дед Максим отправился в деревню, постучал в первую попавшуюся хату и попросил немного пшеницы… В ответ услышал отборную брань, приправленную криками, оскорблениями и проклятиями. До конца дней своих дед Максим не мог забыть глаз молодой женщины, полыхнувших огнем ненависти. Она смотрела на него так, как будто это он виноват во всех ее несчастьях и бедах. Как будто он не пострадал вместе с остальными. Он ведь был таким же, как они. Вырос на этой земле и не помнил другой жизни, которую знали его родители в Смоленске. И, сражаясь с фашистами за эту землю, искупил грехи отцов, если таковые на самом деле имелись.

Той же ночью дед прокрался в чей-то деревенский сарай, зарезал поросенка и унес с собой. А утром на пороге встретил деревенских мужиков с ружьями в руках. Больше никогда дед Максим не ходил в Старые Дороги, но для себя решил: ни одно деяние со стороны деревенских не останется безнаказанным. Он сумеет постоять за себя и за своих детей и внуков. Он и сыновьям своим это внушал, и пусть они не раз приходили со школы с разбитыми носами, но сдачи умели давать. И внукам своим тоже не раз это повторял.

Особенно Вадимке, который так походил на него.